Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

16 марта (т. е. на следующий день после письма Достоевскому) А. Боровиковский пишет А. Кони: «Мне очень, очень хочется видеться с Вами, чтобы поделиться впечатлениями процесса о “государственных преступницах”. Я всё это время точно в лихорадке…»[379]

Свои впечатления А. Л. Боровиковский попытался выразить не только при помощи эпистолярного жанра. Ночью 12 марта им были написаны следующие стихи:

Нет, судья! эту девушку бледную
Беспощадным карай приговором:
Иль не чуешь ты силу победную
Под незлобливым любящим взором?
Знай: не ратью, оружьем сверкающей,
Не войною, не силою дикой,
А любовью горячей, страдающей
Побеждён будет мир наш великий![380]

И – в письме к Достоевскому:

Много юношей приговорено к каторге; между ними несколько превосходных девушек. Это «опасные» люди, страшнее целых армий, потому что мир будет побеждён не войною, не насилием, а именно этими бледными девушками, кроткою, страдающею любовью…

Хотя, как это явствует из его письма, он и не разделяет некоторых «заграничных» взглядов своих подзащитных, Боровиковский преклоняется пред их моральной чистотой, пред силой их жертвенности.

И повторим ещё раз: «…Если бы я прочел его (“Дневник писателя”. – И. В.) до тех жгучих впечатлений, какие я вынес из процесса, я не понял бы вас».

Это чрезвычайно важное признание. Это показание очевидца. Человек, столкнувшийся с «революционерами» лицом к лицу, свидетельствовал «несомненную истину» в словах того самого писателя, которого либеральная пресса обвиняла в незнании России, которого презрительно третировали за «старческий недужный бред», за «ненависть к молодежи» и другие, не менее тяжкие грехи. Это, наконец, отзыв на слова самого Достоевского о «новых людях», которым «нужна правда, одна правда без условной лжи, и которые, чтоб достигнуть этой правды, отдадут всё решительно»[381].

«Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером…»[382] – не под влиянием ли громких политических процессов второй половины 1870-х гг. замышлено именно такое «продолжение» Алёши Карамазова?[383]

Действительно: то, что говорится в «Дневнике писателя» о «новых людях» (и что с полным основанием прилагается А. Боровиковским к его подзащитным), почти дословно совпадает с той характеристикой, которую позднее даст Достоевский герою своего последнего романа: «Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий её и верующий в неё, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью».

Любимые герои Достоевского, правдоискатели и правдолюбцы, находятся «в возрасте революции». Ивану Карамазову – 23 года. Алёше – 20.

Да и самоё русскую революцию Достоевский считает возрастной болезнью. Она для него совсем не похожа на тот внушающий ужас недуг, который поразил запад Европы. Здесь, в России, – это болезнь роста. Но как раз такая болезнь – в отличие от всех других недугов и «обособлений» – свидетельствует о том, что общественный организм ещё обладает силами для восстановления своего социального и нравственного здоровья. В этом смысле революционность выступает как органическая черта совершающегося общественного процесса, но черта, самим этим процессом искажённая и «обособленная». «По странной аберрации ума» позитивные идеалы молодёжи выступают на арену общественной жизни в своей негативной форме.

Достоевский искренне убеждён в возможности «мирного использования» того нравственного потенциала, каким обладает молодое поколение.

Автор «Дневника» нигде не говорит (да и не мог он этого сказать), что будущее принадлежит подзащитным Боровиковского. Но знаменательно, что последний понял его именно так.

Даровитый адвокат, пылкий поэт и будущий благополучный сенатор А. Боровиковский вовсе не склонен считать подсудимых по делу «50-ти» настоящими революционерами. Но, независимо от его мнения, они считали себя именно таковыми.

А. Боровиковский пишет, что «о революции почти не было и помину». Между тем последнее слово Петра Алексеева, прозвучавшее на этом процессе (о готовой подняться «мускулистой руке» рабочего люда), призвано было убедить публику как раз в обратном.