Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

Есть другое: представление о том, какой именно должна быть монархическая Россия.

Это далеко не одно и то же. Тут можно скорее говорить не столько об идеализации исторического самодержавия, сколько об «идеализации идеалов».

Достоевский не был ни революционером, ни консерватором в обычном смысле этого слова. Его «революционный консерватизм» (если воспользоваться выражением Ю. Самарина) простирался гораздо далее, нежели полагали и те, и другие.

Затруднение Константина Леонтьева

«…Потрудитесь… постичь Достоевского в его пушкинской речи, об окончательной мировой гармонии!»[365] – восклицал Константин Леонтьев, не могущий без негодования слышать о подобной «нелепости».

Очень любопытно: К. Леонтьев критикует писателя по тому же поводу, что и оппоненты «слева» (хотя критикует как раз «наоборот»). И его, и их упрёки в адрес Достоевского основаны на одних и тех же положениях Пушкинской речи. Совпадение по меньшей мере странное, свидетельствующее о внутренней амбивалентности самих этих положений.

К. Леонтьев «ловит» Достоевского на очень знаменательной аналогии: «О “всеобщем мире” и “гармонии”… заботились и заботятся, к несчастью, многие у нас и на Западе»: В. Гюго, Гарибальди, Прудон, Кабе, Фурье, Жорж Санд[366]. Подбор имен достаточно выразителен, да и сам намек – тоже ясен: то, к чему стремится Достоевский, давно известно и есть не что иное, как космополитическая, эвдемоническая и антихристианская утопия.

К. Леонтьев – весьма последовательный мыслитель. Недаром Победоносцев с истинно пастырской заботливостью посылал Достоевскому его статьи, направленные против Достоевского же.

Но ещё за три года до Пушкинской речи один из безвестных корреспондентов «Дневника писателя» задавал его автору следующий вопрос: «Чего это недостаёт западному социализму?.. Ведь социализм и один, сам по себе, заключает в себе элементы объединения всех в одном, в одно братское семейство, общество?.. Я не понимаю, что такое даёт миру православие, или православное славянство, чего бы там ни было в социальных (лучших) школах, над чем бы там ни трудились? Прудон, Лассаль и многие другие…»[367]

Автор этого послания мучительно желает уяснить себе ход мысли Достоевского. Он как бы рассуждает вслух: «Положим, общинное землевладение, надел и т. д. всё это так, конечно. Но всё это, кажется, не то, недостаточно определяет отличие, не в существенном, по крайней мере. Разве в характере русского человека? В общем, народный характер? Какими чертами его можно определить? Мне думается, только вот не могу себе я ясно представить и сформулировать, что всё это общинное землевладение и многое другое, и даже само православие есть следствие, а не причина».

Безымянный читатель неожиданно для себя делает очень важное открытие. «Наивное» читательское сознание вдруг обнажает то, что отказывается видеть Достоевский, но из чего он невольно исходит.

Действительно, за всеми рассуждениями автора «Дневника», за сложными изгибами его всё время как бы «ускользающей» мысли, словно некий фантом, просвечивает один образ. Это – образ народа. Народ выступает единственным носителем «вселенской правды»: последняя суть правда народная. Но в таком случае «всё прочее» обретает значение только в связи с тем, что обнимается понятием народной нравственности. Она совпадает у Достоевского не только с «формулой православия», но и с формулой исторического прогресса. Доминирующие черты нации переносятся на её социальное поведение. На этой основе «моделируются» как ближайшие, так и более отдалённые «ходы» отечественной истории.

Первоочередная историческая задача – сойтись с народом. Но кто должен сходиться?

«Трудно представить себе что-нибудь менее сходящееся нравственно, как народ и иной миллионер-фабрикант»[368], – пишет автор «Дневника». С этой стороны «обособление» – непреодолимо.

Русской буржуазии нет места в утопии Достоевского. Она исключена из будущей исторической жизни.

Сойтись с народом должна интеллигенция. Сойтись с народом должна молодёжь. Но если довести мысль Достоевского до логического конца, в первую очередь – «революционная» молодёжь. Автор «Дневника» как бы догадывается о скрытом религиозном характере её служения. Ибо её идеал («в идеале») совпадает с формулой народной нравственности.