Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

Разумеется, автор «Бесов» ни в коей мере не сочувствовал тем политическим целям, которые ставили перед собой революционеры 1874 г. Но, осуждая методы, Достоевский высоко ценил сам порыв. Представляется, что в словах писателя о «всеобщем демократическом настроении», помимо прочего, сказались прямые отголоски того движения, у истоков которого стояла русская радикальная молодёжь.

В записных тетрадях к «Дневнику» мы находим такую характеристику «разъединённого» общества: «Ничто не смущает этих обособленных, ничто не сближает их. Они факт<ически?> стоят рядом друг с другом, и каждый ничего кроме себя знать не хочет и не видит на свете. Грустно, хотя оптимизм бросившейся в народ молодёжи не даст ли противоположные плоды? Я выставляю лишь факт»[359].

Теперь посмотрим, что говорится по этому же поводу в самом «Дневнике»: «Честность, искренность нашего общества не только не подвержены сомнению, но даже бьют в глаза. Вглядитесь и увидите, что у нас прежде всего вера в идею, в идеал, а личные, земные блага лишь потом. <…> В этом смысле наше общество сходно с народом… и в этом даже его главный пункт соединения с народом»[360].

При сопоставлении этих двух высказываний: одного – «для себя», другого – «на публику», бросается в глаза очевиднейшее противоречие. В первом случае – решительное порицание «обособления», во втором – хвала «честности и искренности». В каком же случае «искренен» сам автор?

Повторим вместе с Достоевским его вопрос: «Оптимизм бросившейся в народ молодёжи не даст ли противоположные плоды?» «Противоположные плоды» – это как раз те самые «честность и искренность», которые обнаруживает в обществе автор «Дневника». Он не мог не знать, на какой почве взросли эти плоды.

Парадокс состоит в том, что нравственный потенциал русской революции Достоевский склонен «переадресовать» тому самому обществу, которое эта революция собиралась разрушить.

Он недаром говорил X. Алчевской, а затем повторил публично, что возражения по поводу его слов о «довольстве демоса» служат ему порукой за будущее. Рискованная «прививка» дала отрицательный результат. Именно такая реакция свидетельствовала, по его мнению, о том, что общественный организм ещё обладает запасами социального здоровья.

«“Болезненные произведения”, – с горечью цитирует он в своих записных книжках отзывы критиков. – Но самоё здоровье ваше есть уже болезнь. И что можете знать вы в здоровье?»[361]

Идеализация идеалов

Итак, русская революция есть, по Достоевскому, болезнь, свидетельствующая о духовном здоровье. Но рано или поздно организму следует избавиться от этого недуга. Приятие интеллигенцией «народной правды» должно положить конец вековому недомоганию, ибо обе «стороны» обладают неким одноприродным нравственным кодом. Что же это за «код»?

Русский народ – социалистичен по своей природе (только не в западном, а в «истинно христианском» смысле). Поэтому русские революционеры, отрицающие буржуазную цивилизацию, невольно ставят себя в ряды славянофилов, этой цивилизации также не приемлющих.

Всё это Достоевский так и именует: «мой парадокс».

Согласно этому «парадоксу», давний спор западников и славянофилов всего лишь «великое недоразумение», «ошибка ума, а не сердца». Русские западники – «революционеры только в Европе, и если бы сумели отнестись к себе сознательно, то в России эти революционеры должны бы стать консерваторами…»[362]

Как видим, подобная точка зрения достаточно «фантастична».

Но опять-таки: является ли она искусным софизмом, «игрой ума» или же в своих поистине удивительных обобщениях писатель опирался на какие-то реальные моменты социальной и духовной действительности?

По логике Достоевского, «истинный» русский социализм, отвергающий социальные последствия западной цивилизации, должен всеми силами противиться утверждению этой цивилизации на русской почве. Но если так, то русские революционеры обязаны стремиться к консервации в России тех форм социальной жизни, которые препятствуют победе буржуазного строя. Идея достаточно «реакционная», если брать её в отвлеченном виде. Весь вопрос в том, что именно хотел консервировать писатель и какой миропорядок желал он созидать[363].

Для Достоевского идеал социальной справедливости мог бы скорее всего осуществиться именно в России – в силу внутренней антибуржуазности («христологичности») русского национального духа[364].

И для автора «Дневника», и для народников нравственный и социальный инстинкты русского народа как бы совпадали. Но отсюда делались прямо противоположные выводы.

Историческая формула Достоевского предполагала сохранение и развитие антибуржуазных сторон национального духа.

Историческая формула народников, настаивая на сохранении общины (т. е. на своеобразной «консервации социализма»), ставила условием дальнейшего прогресса разрушение тех самых общественных форм, которые, по мысли Достоевского, как раз и были призваны гарантировать этот прогресс.

Но можно ли в связи с этим ставить в упрёк Достоевскому идеализацию реально существующей исторической власти? Такой идеализации у него нет.