Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

Все же эти старания «опроститься» – лишь одно только переряживание, невежливое даже к народу и вас унижающее. Вы слишком «сложны», чтобы опроститься, да и образование ваше не позволит вам стать мужиком. Лучше мужика вознесите до вашей «осложнённости». Будьте только искренни и простодушны; это лучше всякого «опрощения»[375].

Отвергая как «классическое» народничество, так и «будущее» толстовство, Достоевский пытался нащупать третий путь.

Но все эти искания были связаны с одним: с призраком русской революции.

Письмо присяжного поверенного

В те дни, когда впервые прозвучали приведённые выше слова, в одной из судебных зал Петербурга шел «процесс 50-ти».

Автор «Дневника» ни словом не обмолвился об этом деле. Но долгий опыт научил русского читателя слышать несказанное.

В середине марта 1877 г. Достоевский получает письмо, автор которого, Александр Львович Боровиковский, заслуживает того, чтобы сказать о нём несколько слов.

Сын известного украинского писателя и этнографа, А. Боровиковский окончил юридический факультет Харьковского университета и, переехав в Петербург, служил сначала товарищем прокурора петербургского окружного суда, а затем занялся адвокатской практикой. В 1877 г. 32-летний присяжный поверенный принял на себя защиту нескольких подсудимых по делу «50-ти».

К этому следует добавить, что А. Боровиковский был поэт. Его письмо представляет чрезвычайный интерес[376].

Милостивый государь Фёдор Михаилович. Только вчера, по окончании «политического процесса»[377], в котором я участвовал как защитник, я прочёл ваш февральский «Дневник». Но если бы я прочёл его до тех жгучих впечатлений, какие я вынес из процесса, я не понял бы вас… Вы писали не об этом деле, а вообще о великом движении, которое происходит на наших глазах. Но этот процесс – только один из трагических эпизодов того великого движения.

Чтобы понять н по достоинству оценить послание А. Боровиковского, следует вновь обратиться к февральскому «Дневнику писателя». Ведь содержание именно этого выпуска заставило молодого адвоката взяться за перо. Он хочет рассказать, о чём поведали ему эти «чистые сердцем каторжницы».

«Чистые сердцем Лёвины», – говорит Достоевский. «Чистые сердцем каторжницы», – как эхо откликается А. Боровиковский. Перефразировка знаменательная.

Достоевский пишет о Лёвине (заявив перед тем, что «Лёвиных в России – тьма»): «И он в самом деле не успокоится, пока не разрешит: виноват он или не виноват? И знаете ли, до какой степени не успокоится? Он дойдет до последних столпов… он обратится в “Власа”, в “Власа” Некрасова, который роздал своё имение в припадке великого умиления и страха

И сбирать на построение
Храма Божьего пошел.

И если не на построение храма пойдет сбирать, то сделает что-нибудь в этих же размерах и с такою же ревностью»[378].

Это «что-нибудь» могло оказаться чем-то совсем противоположным сборам на построение храма.

Если сопоставить содержание второй главы февральского «Дневника» с письмом А. Боровиковского, становится совершенно очевидным, что автор письма относит всё сказанное Достоевским по поводу Лёвина и в связи с ним непосредственно к тому «великому движению», свидетелем которого он является и участников которого он защищает.

«Судили “революционеров” (и некоторые из них сами полагают, что они “революционеры”), – продолжает А. Боровиковский, – а между тем о революции почти не было и помину; только изредка, и то некстати, как нечто “заграничное”, как явно фальшивая нота, звучали задорные слова, из которых оказалось возможным выжать нечто похожее на “революцию”. Всё остальное, основной мотив – “русское решение вопроса”…»

Последние слова, взятые А. Боровиковским в кавычки, – это цитата из Достоевского: именно так называется одна из главок февральского «Дневника». Вольно или невольно корреспондент Достоевского подтверждает совпадение мотивов. Пусть революция – нечто прямо противоположное «русскому решению вопроса»; однако именно она обнаруживается в «подтексте» такого решения.