Ничей современник. Четыре круга Достоевского.

Запись от 16 апреля как будто никак не связана с сюжетом повести, создававшейся Достоевским у постели умирающей жены. И, однако, в приведенных строках можно обнаружить глубокую перекличку с центральной идейной коллизией «Записок из подполья». «Я препятствует», – говорит Достоевский. В его повести это препятствующее Я достигает таких колоссальных размеров, что рост его в том же направлении грозит личности самоуничтожением.

Как и Фомой Опискиным, героем, вернее, по выражению Достоевского, антигероем «Записок из подполья» владеет глухая жажда самоутверждения; у того и другого эта жажда принимает искажённые, болезненные, патологические формы. Оба они могут самоосуществиться только через подавление и уничижение других. У обоих потребность психологического тиранства носит «компенсационный» характер: это своего рода социальная месть за оскорбившие или оскорбляющие их жизненные обстоятельства[481].

Однако между этими характерами существует и глубочайшее различие. О «подполье» Фомы Опискина мы можем только догадываться (трудно, почти невозможно представить его исповедь, Ich-Erzählung, рассказ от первого лица). Подпольный – весь рефлексия и самосознание, можно сказать, только рефлексия и самосознание («О герое “Записок из подполья”, – замечает М. Бахтин, – нам буквально нечего сказать, чего он не знал бы уже сам…»)[482], Фома проводит свою жизненную линию твёрдо, последовательно и самозабвенно; «подпольный» любой свой поступок и побуждение, более того, каждую свою мысль подвергает анализу столь всеобъемлющему, что этот «психологический экстремизм» приводит к полной утрате контактов с реальной действительностью и создаёт положение, при котором сам сознающий субъект становится величиной относительной: зная о себе всё, он фактически не знает о себе ничего[483] и не чувствует поэтому никакой моральной ответственности за последствия своих деяний.

М. Бахтин убедительно показал, что монолог подпольного парадоксалиста уходит в дурную бесконечность и его «собственное» слово практически неуловимо. Это слово с оглядкой и слово с лазейкой, т. е. «оставление за собою возможности изменить последний, окончательный смысл своего слова»[484].

Герой «Записок» много думает о себе – в буквальном и переносном смысле.

«Клянусь вам, господа, – говорит “подпольный”, – что слишком сознавать – это болезнь, настоящая, полная болезнь». То, что выделяет человека из всего природного мира, становится самой страшной его бедой и грозит ввергнуть его «обратно» – на уровень инстинктивно-бессознательного, иррационального (вернее, до-рационального), животного.

Парадоксально – и в то же время знаменательно! – что «гиперсознание» приводит героя подполья к тому, что самому сознанию, казалось бы, прямо противоположно – к хотению как абсолютному выражению человеческой сущности («Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить»). И это «хотенье» (т. е. проявление жизни «со всеми почёсываниями») на первый взгляд убедительнее любых рационалистических построений.

Бунт героя «Записок из подполья» против «голого», упоённого собой рационализма, против «арифметики» трудно не признать закономерным и даже морально оправданным. Но беда в том, что сам этот бунт есть «арифметика наоборот»: «хотенье» подпольного, как и отвергаемое им «благоразумие», замкнуто на самом себе, оно самодостаточно и самодовольно. Его «сверхсознание» есть неполное, усечённое, несчастное сознание, ибо не предполагает самодисциплины и «самоодоления», не открывает выхода к Другому. Оно полностью исключает то, о чём Достоевский говорит в записи от 16 апреля: стремление человека «к идеалу, противоположному его натуре». «Натура» торжествует, но это торжество оборачивается горчайшим поражением человека.

Впрочем, герой «Записок», утверждающий, что «человек устроен комически» и что «дважды два четыре – всё-таки вещь перенесносная», как будто бы сам подозревает об иных возможностях: «Эх! да ведь я и тут вру! Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которое я жажду, но которого никак не найду! К чёрту подполье!»

Но это «к чёрту» опять же остаётся в сознании – как одна из бесконечных, чисто умозрительных возможностей. И если первая часть «Записок» («Подполье») служит своего рода теоретическим введением к происшествиям, изображённым вслед за сим, то сами эти происшествия (часть вторая – «По поводу мокрого снега») убеждают нас в том, что идейные драмы (а вымышленный автор записок – едва ли не первый у Достоевского герой- идеолог) имеют самое непосредственное касательство к трагедиям «живой жизни».