Ничья вина (СИ)

Как минимум то, что красивых глаз у меня уже не было, вернее, хрен бы ты их разглядел под линзами и очками. Ты удивишься, но работа за теми дьявольскими машинами, что у нас в части выдавали за мониторы, нихуево портит зрение. Я удивился, по крайней мере, когда примерно через полгода был уже почти что слепой курицей. Но это были мелочи жизни, по сравнению с письмами от Юки, в которых она рассказывала мне, как у них все прекрасно.

Нет, Юки не издевалась. Она была хорошей девочкой. Она просто не знала, куда именно она пишет.

А я, если честно, до сих пор не могу понять, что Алекс во мне нашел. Мы смешно встретились, Скай. Мой напарник загремел в лазарет с переломом, оставив меня наедине с моей страстью к истребителям, и я не удержался, знаешь ли. Огляделся по сторонам и залез в кабину, ну, так, чисто посидеть, потрогать кончиками пальцев штурвал и пострадать о своей горькой доле техника. Только увлекся слегка.

А Алекс, как и всякий уважающий себя пиздец, подкрался неожиданно. Запрыгнул ко мне в кабину и спросил, кто я такой и какого хуя забыл в его машине. Знаешь, если бы я не был так счастлив в тот момент, я бы, наверное, испугался, остолбенел, не нашелся, что ответить. Или не спорол бы такую чушь.

«Я хочу в небо», — сказал я ему. Как сейчас помню.

А он усмехнулся и спросил, умею ли я с этим управляться, и кивнул на приборку. И заставил попробовать, представляешь. Бля, я был уверен, что врежусь во что-нибудь, что съеду с поля. Я был уверен, что не смогу взлететь, что упаду, что разобьюсь при посадке. Но у меня получилось все.

А Алекс, довольно улыбаясь, поведал мне, что я очень хорошо сел. И он бы, наверное, поучил меня летать, как нормального летчика, а не педика-пилота. Бля, Скай, это было предложение, от которого невозможно отказаться, и я согласился. Сказал «да», сам не веря, что через день он действительно придет меня учить, но он пришел. Мы начинали с машин попроще. Тех, где были места для вторых пилотов, тех, где он мог сидеть сначала рядом, а потом сзади, вбивая мне в голову основные построения и фигуры пилотажа.

Ох, это были сумасшедшие полгода, с вашими редкими вылетами и спокойными вечерами. С нашими уроками полетов и игры на гитаре. Лучшие в моей жизни полгода, если честно.

Мой напарник узнал про эти уроки в первую же неделю, посмотрел в хитрые глаза Алекса и махнул рукой. «Отрабатывай свое, — сказал он мне. — А в свободное время хоть сексом с ним трахайся». Алекс заржал, когда я радостно закивал в ответ на эту фразу, а я стоял и краснел, счастливый до неприличия.

Он вбил в меня основы на совесть, знаешь. Я до сих пор могу пересказать все его слова, даже если меня посреди ночи разбудят, и, нет, это не свойство моего чересчур улучшенного организма. Это его талант учителя и, может быть, мой — ученика.

Я скучаю по Алексу, Скай, безумно скучаю. В ночь, когда мы его потеряли, мне было больнее, чем за всю мою жизнь до и после. Ты знаешь, мне есть с чем сравнивать. Я скучаю по его улыбке, по его взгляду. Я скучаю по его руке у себя на плечах и хриплому грудному смеху. Иногда я просыпаюсь посреди ночи с четким ощущением того, что вот сейчас край кровати просядет под его весом и он улыбнется, проведя рукой по моим волосам. Блэк часто говорит мне, что это бред, и, не менее часто, что это была настоящая любовь. Я не знаю, Скай. Мне все-таки кажется, что я любил и люблю другого человека, но, чтобы утверждать что-то наверняка, надо знать, что это за чувство. А я не знаю.

Я только знаю, что мне не хватает его. До сих пор и навсегда.

***

— Ты не мог бы уйти?

Он вздергивает бровь, смеется.

— Ну и что я там не видел?

Она тяжело вздыхает. Раздевается. Шум воды оглушает, тепло, наконец-то тепло. Чужая рука ложится на плечо, она фыркает и брызгает ему в лицо. Он смеется.

Он трет ей спину, и она почти мурлыкает от удовольствия, когда на грани восприятия слышит какой-то звук. Оборачивается.

Голубые глаза — злые, пустые и яростные.

— Он…

— Он поймет.

— Но…

Он смеется и легонько хлопает ее по спине.

— Просто делай, мелкая. Хочешь — делай.

***

Скаю казалось, что единственной причиной, по которой врач написал этот допуск, было то, что он, наконец, начал нормально спать. Ну, как нормально. Кошмары не ушли, но изменились, он даже понять не мог — кошмары ли это. В них больше не было карих глаз, не было темных волос и крови. Только темная фигура напротив, серо-стальные глаза и голос, хриплый, безумный, страстный, до дрожи пробирающий голос. Он не запоминал слов, он не мог вспомнить ничего из услышанного. Только боль, такую острую, что, казалось, еще чуть — и он проснется в порезах или не проснется вовсе.