Ничья вина (СИ)

(Харуки Мураками, «Кафка на пляже»)

Она действительно никуда не ушла. Он не удерживал, молчал. Ключи лежали на барной стойке, и Марина могла бы, наверное, просто взять их, открыть дверь и выйти. Убежать как можно дальше от этого места, этого человека и этих слов. Но она осталась, сама не зная почему. Позвонила маме, предупредила, что поживет у друга — Алек вздрогнул на этих словах — потом полезла в холодильник. Он улыбнулся, мягко отодвигая ее, и сам приготовил ужин, а потом сидел рядом и все также молча наблюдал как она ест.

Ни слова, ни единого слова он так и не произнес ни в тот день, ни вечером следующего, когда вернулся то ли с работы, то ли еще откуда. Готовил еду, уступил диван, выдал пару футболок — и ни единого слова. Она не возражала, впрочем, думала. Над его жестоким и честным вопросом. И правда, почему? Кто и когда сказал ей, с чего она вообще взяла, что все эти люди, убивая, умирая — думали о них? Кто-то и вспоминал, быть может, но все? Всегда?

Следующей ночью она долго лежала без сна, пытаясь представить себя на их месте. Что, если? Вот она, на войне. Вот умирает мама, умирают друзья и фронтовые и нет, умирают знакомые, родственники. Что ей до людей, которых она гипотетически может спасти? Какое они имеют значение?

«Никакого», — шепнул кто-то в голове, и Марина заплакала беззвучно, прикусывая подушку, чтобы не разбудить Алека. Тщетно: прохладная тяжелая рука легла на лоб. Он осторожно притянул ее к себе и обнял, усадил на колени, укачивая и успокаивая.

— Тише, девочка, тише.

— Ты… — она шмыгнула носом и вытерла глаза тыльной стороной ладони. — Ты был прав, извини.

— Я?

— Тебя и не должно это волновать. Я дура. Это мы должны просто быть вам благодарны, потому что несмотря ни на что — вы там остались. И победили. Не ради нас.

— Наивная, глупая девочка. — он улыбнулся. — Я рад, что ты живая.

— Ты человек, Алек, — она всхлипнула и снова вытерла слезы. — Кажется, мне не надо тебе помогать.

— Спасибо, милая.

Фраза опять отозвалась болью и отчаянной грустью где-то глубоко внутри.

— Будь счастлива, — еле слышно прошептала она и услышала тихий мужской смешок. — Нет, просто. Мне это сказал Алый, я в школе еще училась…

— Ага.

— Я серьезно!

Она шлепнула его по руке и встала, пошла за водой, но Алек опередил, налил в стакан, дождался пока она напьется и забрал его. Странно улыбнулся, глядя ей в глаза.

— Косички, розовая блузка и красная роза. Да, я помню.

— Я серьезно! Ты… — она осеклась и вдруг пошатнулась, хватаясь за барную стойку. — Ты — что?..

Алек улыбался, скупо и чуть печально, глаза мерцали в темноте.

— Я помню, Марина, — шепнул он и улыбнулся шире. — Можно не представляться заново, да?

Сознание она все-таки потеряла. Ненадолго вроде, но очнулась уже на диване. Алек сидел на полу рядом с кружкой кофе, и как он его делал, Марина не помнила.

— Алек?

Он повернулся и протянул ей вторую кружку:

— Будешь?

Марина кивнула. Села, забрала кофе, на автомате сделала пару глотков.

— Алек, ты… ты это… — мысли путались, заплетался язык.

«Я помню». Помнит, помнит… Розовая блузка, она же действительно была тогда розовой, и косички были, которые он безбожно ей растрепал. И роза. Безжалостно обломанная роза, приколотая к кителю орденом… Она вздрогнула и с трудом удержала кружку, глядя на алую звезду, небрежно брошенную на журнальный столик, мерцающую алыми бликами в свете луны. Алек проследил за ее взглядом и криво усмехнулся:

— Порой мне кажется, что этим орденом меня прокляли. Хотя, по сути, все самое плохое случилось много раньше, Марина.

«Ты еще можешь уйти, девочка».

Нет, не может.

— Когда? — тихо спрашивает она.

Алек улыбается и запрокидывает голову, глядя в потолок или в прошлое.

— Когда умер Алый…

***

— Ты изменилась, девочка, — он улыбается, и чужая улыбка вторит ему, словно кривое зеркало.

— Скучали?

— Надеялся.

— Надежда — очень глупое чувство.

— Или не изменилась.

Они смеются.

— Вы живы, — тихий голос, боль в нем такая густая, что ее можно черпать ложкой. — Хотя бы вы живы.

— Живых — больше, чем ты думаешь.

— Мертвых — больше, чем думаете вы.

Тишина.

***

С третьего дня поминок он ушел под утро, покачиваясь от выпитого и собирая собой все углы и выступы. Не вписался ни в один поворот. Прохожие ржали и качали головами, где-то на десятом предложении подвезти до Ская дошло, что браслеты остались лежать где-то в квартире вдовы, он даже не помнил где. Казалось, он был обречен вернуться, но поглядел на часы и пьяно рассмеялся — нет, не сейчас.

Везение или нет, но полицейских по пути он не встретил, в метро не отрубился, до дома дошел. И замер перед дверью. Не хотелось заходить, отчаянно не хотелось. Нет, Скай верил, что его ждут. А лучше бы не ждали, лучше бы Юки оказалась где-то далеко-далеко. Не с ним и непременно счастливой, чтобы не было этого поганого, наждаком царапающего по душе чувства вины. Он верил, что любит ее, каждый раз верил — до следующего сна. А после — просыпался в холодном поту, как наяву видя насмешливую улыбку и пристальный взгляд темных глаз давно мертвой женщины. Любимой.