Ничто не стоит так дорого

Скоро вернулась Лидия, держа в руках поднос с бутылкой коньяка, пузатыми бокальчика, банкой черной икры, тарелочкой с оливками и блюдом с виноградом и абрикосами. Розовое платье хозяйка сменила на коротенький шелковый халатик с кружевами на рукавах. Ноги у нее были стройные.

– У меня есть хороший сорокалетний виски, если желаешь, но я, как врач, советую не смешивать. Этот напиток не хуже. Это «Хеннесси Паради» – лучший коньяк, который можно у нас купить. Я держала его для особо торжественных случаев.

– Большая бутылка, – оценил подполковник, – литра на полтора.

Он откупорил коньяк, разлил по бокальчикам. Они выпили, Лидия поднесла ко рту подполковника ложечку черной икры, но он ее отстранил:

– Я лучше фруктами закушу. Я икру не ем вовсе, потому как каждая такая ложечка – это сотни неродившихся осетров. То есть каждая икринка могла стать огромной умной рыбиной. А они действительно умные. Я был в осетровом хозяйстве и видел, как работники кормили их с рук. Я тоже попытался, но ни один осетр ко мне не подплыл, потому что я был для них незнакомцем, а значит, опасным человеком.

– Но мы-то с вами знакомые. И надеюсь, что станем более близкими людьми.

– Возможно, – согласился Гончаров, – в жизни случается всякое. Итак, мы с вами… простите, с тобой остановились на том моменте, когда Карпоносенко предложил Фридману инвестиции, но не сразу. Сначала он вступил в доверительные отношения с вами…

– Разве я вам это говорила? – напряглась Лидия.

– Так я и так это знал. Это его модус вивенди… То есть образ жизни. Прости, не так: это модус операнди, то есть привычный для него порядок действия. Любой бизнесмен, нуждающийся в солидных инвестициях, готов пожертвовать многим, лишь бы их получить. А тут и жертвовать не надо: ты молода, обаятельна, у тебя ослепительно прекрасный бюст, который и сам Фридман ценил. Они с Карпоносенко поняли друг друга, обсудили детали. Потом Карпоносенко выделил необходимые средства, а свою долю акций оформил на тебя. Он так сделал, потому что знал: ты не предашь и не будешь красть его деньги, боясь потерять самое главное – тот путь, открывшийся тебе в светлое будущее.

– Не совсем так, – покачала головой Лидия.

– Конечно, не совсем так, – согласился подполковник, – есть нюансы, модус операнди Льва Борисовича именно такой. Десятки девушек были очарованы им, и многие надеялись, что останутся с ним навсегда; он приблизит их, они будут вечно рядом на расстоянии вытянутой руки… Но такое не удалось ни одной из них, за исключением некой Светланы Тимофеевны – не очень образованной продавщицы из Омска, к которой он привязался по-настоящему.

Лида поморщилась:

– Эта не очень образованная продавщица теперь заместитель министра образования. Откуда ты столько знаешь про Карпоносенко?

– Да я ничего не узнавал специально, но информация о нем ко мне лезла из всех щелей. И теперь мне кажется, что именно я должен раскрыть убийство Льва Борисовича. А потому с большим вниманием сейчас отношусь к любому источнику и к каждому факту. Фридман оценил ваш вклад в общее дело?

Женщина отвернулась, посмотрела в сторону и усмехнулась, потом снова взглянула на Гончарова и дернула плечиком, что, очевидно, было для нее естественной реакцией на выход из неприятной ситуации.

– Михаил Иосифович Фридман был очень рад, он был счастлив, что так случилось. Он был совсем не ревнивым, и то, что я стала любовницей Карпоносенко, его совсем не волновало. Он только спрашивал иногда: «Тебе хорошо с ним, деточка?», «А в постели хорошо?». Фридман был старше меня почти на сорок лет. Мне двадцать четыре, ему шестьдесят три. И когда у него неожиданно умерла жена Фрида, он почти сразу предложил мне переехать к нему. Тут же прилетела дочка из Израиля. Пыталась закатить скандал, но я сказала, что вызову участковых, а они у нас сплошь антисемиты, которые продержат ее пятнадцать суток в камере с грязными лесбиянками, а потом отправят назад в Хайфу бритой наголо. И вдобавок ей ограничат въезд в Россию лет на пятнадцать. Ноа Михайловна плюнула в меня и удалилась. Она была старше меня на двадцать лет и весила почти центнер. Михаил Иосифович умер через два года после своей жены. Мне кажется, он любил Фриду до последних дней своей жизни. Он умирал в нашей клинике, я была рядом. Он посмотрел на меня, взял мою руку и положил себе на грудь. Шепнул только «Фридочка» и закрыл глаза. Потом заснул. Я ушла. Потом ко мне прибежала дежурная сестра и сообщила, что приборы зафиксировали остановку сердца. Вернуть к жизни его не удалось. Он оставил завещание, согласно которому все его имущество переходит ко мне, то есть я – единственная наследница. А в завещании он попросил написать строчку для дочери: «Ноа, будь счастлива».