Нидерланды. Каприз истории

Если продолжить притчу Хофланда, то понемногу все успокаивалось в стране-поводыре. Но тут другой борец за свободу, на сей раз из Лимбурга, сделал новый фильм, разоблачающий нетерпимость ислама, — его партия, по опросам, могла бы на ближайших выборах во Вторую палату получить 12 мест, как и «Зеленые левые». Снова во имя Просвещения и свободы слова вволю плевались, язвили и оскорбляли. Бойкая брабантская матрона, которая когда-то, будучи министром иммиграции и интеграции, хотела лишить африканскую даму гражданства в стране-поводыре, доросла между тем до разряда новой национальной героини. «Гордость за страну-поводыря» — называлась ее новая партия, уверенно претендовавшая, по опросам, по меньшей мере, на 20–25 мест — значительно больше, чем, по тем же опросам, могли бы иметь социал-демократы.

А центристское правительство, состоявшее из христианских демократов, социал-демократов и ортодоксальных кальвинистов, преимущественно солидных мужчин и женщин, под руководством чопорного зеландца со страхом и беспокойством ждали новых выборов.

Шесть лет нидерландской истории. То, что эпоха обеспечиваемого «колоннами» социального мира окончательно ушла в прошлое, со всей ясностью обнаружилось только на рубеже веков. Между 1994 и 2004 годами Нидерланды переживали относительно спокойный и благополучный период под правлением «большой» коалиции из социал-демократов, праволиберальной Народной партии за свободу и демократию и леволиберальной «Демократы 66». Оглядываясь назад, можно сказать, что это было затишье перед бурей. Едва ли когда-нибудь профили различных партий были такими неясными, как перед выборами в 2002 году. Избиратели, голосовавшие за левых и решившие проконсультироваться в Интернете с «Пульсом голосования», к своему удивлению, обнаружили, что по своим взглядам на общественно-политические проблемы и по взглядам на защиту окружающей среды они близки ортодоксальным кальвинистам из Христианского союза. В этом факте отразилось размывание границ, а также то, что у этих столь противоположных общественных групп было что-то общее; для обеих этические вопросы занимали приоритетное место.

Между тем на сцене появился новый политический герой — Пим Фортёйн, который апеллировал к националистическим чувствам и потребности в социальной справедливости и морали, предлагая своим избирателям коктейль из отчасти устаревших социал-демократических представлений и крайне провокационных правых взглядов, прежде всего на ислам и иммиграцию. Весьма неоднозначная фигура, не в последнюю очередь из-за своего нарциссизма и гедонистического образа жизни. Несмотря на негативное отношение к иммиграции, Фортёйн был большим любителем марокканских мальчиков — чего совершенно не скрывал. Смог бы он исполнять обязанности премьера хотя бы квартал — более чем сомнительно. Но все это ничего не меняло в том факте, что во взбаламученной стране тысячи узнавали в этом отщепенце своего. Он мобилизовал потенциал избирателей, который всегда игнорировали леворадикальные, леволиберальные и социал-демократические интеллектуалы, да и христианские демократы и праволиберальные политики старались его не замечать. Это был потенциал маленьких людей — ворчливых шоферов такси, обнищавших стариков, домохозяек, которые мучились в неблагополучных районах, — 20–30 процентов нидерландцев, которых можно было бы охарактеризовать как реакционных, разочарованных, брошенных на произвол судьбы.

Часть этого потенциала долгие годы пополняла ряды тех, кто не голосовал; другие за неимением альтернативы отдавали свои голоса правым либералам, которые всегда организовывали активные консервативно-популистские движения, или коммунистам. Их претензии к признанным партиям были отчасти справедливыми, а многие из них непосредственно сталкивались с теми негативными последствиями развития, на которые «благоразумная» нидерландская элита предпочитала закрывать глаза. Одной из острейших проблем являлся приток нескольких сотен тысяч иммигрантов прежде всего из сельских, традиционно исламских районов турецкой Анатолии и марокканских Рифских гор. Это была иммиграция, которая началась в 60-е годы в рамках временной и ограниченной трудовой миграции, а с 70-х (вследствие приезда родственников, брачной миграции) превратилась в небольшое переселение народов. Такой поток мигрантов из старого аграрного мира в современный городской мир и внутри одной страны создает большие проблемы, не говоря уже о том, что он захлестнул больше половины Европы, прежде чем добрался до постмодернистских Нидерландов. И не лишены основания упреки в адрес элиты, которая по своей слепоте не замечала возникающих отсюда проблем.