Ника

— Ну и взыграло! — крикнул Лавруха, останавливаясь, чтобы поправить мешок, и они опять пошли, увязая в снегу и наваливаясь грудью на ветер.

Не раз Алексей читал про снежные бураны, не раз воображение его рисовало картину схватки человека со стихией, но самому никогда не приходилось испытать этого. И теперь он не испугался бурана, не думал об опасности, ему просто было неприятно ощущать студеный ветер, продувающий сквозь одежду, чувствовать, как смерзаются залепленные снегом ресницы и немеют щеки. Ноги в неудобных валенках быстро устали, отяжелели, сделались чужими.

Они шли долго. Уже совсем стемнело, пропали деревья и кусты, все сгинуло в метели, все потонуло в белесом сумраке. Алексей надеялся только на Лавруху. Будь он один — сел бы от изнеможения и отдохнул. Но старик сказал, что садиться опасно: не заставишь себя подняться и замерзнешь, что надо идти хоть через силу.

И вот Лавруха остановился у большого осокоря и вдруг повернул в сторону.

Через несколько минут он отдирал топором заколоченную дверь в маленьком домике.

Домик в одну комнату, с закрытыми ставнями, с кухонной плитой был пуст. На полу, усыпанном мусором, намело снегу. Когда плотина образовала водохранилище, на реке установили морские электрические бакены, и бакенщиков осталось немного; немало опустело таких домиков, с крупно написанными номерами постов на фронтонах.

— Ну, вот и доползли, — сказал Лавруха, ставя в угол пешню и снимая мешок. — Схожу в сарайчик, топлива поищу.

Вскоре забилось, заиграло в плите пламя, поплыл горький запах дыма, заслезились бревенчатые стены. Лавруха и Алексей держали руки над конфоркой, ловили теплые струйки, растирали стянутую холодом кожу. Потом расстегнули полушубки, сняли шапки, а еще через некоторое время остались в куртках.

— Что же, Миколаич, вскипятим чай.

— Конечно. — Алексей достал из мешка котелок, принес из колодца воды.

Пока закипала вода, разогрели банку консервов и замерзший хлеб. А топка все пожирала дрова, и от раскаленной докрасна чугунной плиты разливалось благостное тепло.

После горячего чая стало совсем хорошо. Буран шумел, стучал ставнями, а в домике от этого было еще уютнее.

— Не приведи бог в такую погоду в степи оказаться, — сказал Лавруха, с наслаждением затягиваясь из коротенькой трубочки. — Я раз попал так-то… Хорошо, на омет соломы набрел, залез в омет-то и двое суток от бурана хоронился. Тогда и отморозил, — он показал обрубок указательного пальца. — Тольки и всего, одним пальцем отделался.

Уминая култышкой горящий в трубке табак, он улыбался поблеклыми, уже стариковскими глазами сквозь редкие, свисающие до ресниц брови.

Помолчали. За стеной по-прежнему гудело. От пламени падал из топки на пол красновато-желтый дрожащий свет. Лицо старика было в тени, лишь концы усов да трубка выступали в ненадежный, колеблющийся свет.

Алексей подкинул дров в топку, надел полушубок и шапку.

— Ты куда? — строго и тревожно спросил Лавруха.

— Воды принесу, еще чаю попьем свежей заварки.

— Смотри осторожнее. Слышь, как ревет.

Лавруха ждал его с нетерепением.

— Принес? Не заблудился, слава богу! — Голос у него мягкий, добрый.

Зашипел на плите мокрый котелок. Отогрел Алексей руки, сел на свернутый полушубок лицом к пылающему зеву топки, ощутил, как горячо запульсировала кровь в теле, радость вошла в душу. Хорошо ему было сидеть в тепле со старым, много видавшим человеком.

— Валенки-то на тебе фабричной катки, — заметил старик.

— Мать нам с отцом привезла.

— Тут у нас не укупишь: забросили это ремесло, пимокатство-то, а фабричных не завозят. Кустарные-то валенки теплее.

— Не знаю.

— Кто обделывал? — Лавруха дотянулся пальцем до союзки из автомобильной камеры, потрогал, не отстает ли, поглядел на подошву из резиновой шины.

— Аверьян обделал, — ответил Алексей.

— Он шорник хороший. Наловчились делать. Хороши валенки в мороз. А чуть оттеплело, промокают. Обделанные — куды там! Сырости не боятся.

Еще напились чаю. Лавруха понюхал табаку, неожиданно выругался.

— Тьфу! И кто тольки ставил этот дом?!

— А что?

— Плохая работа, из-под топора.

Чихнув и снова набив ноздри табаком, старик продолжал:

— Человек должен свое дело сделать, как песню спеть. Тогда радость себе и людям. Забор ставишь, так сделай его, чтоб смотреть на него хотелось. А мы как делаем? — Он сплюнул, нахмурился, помолчал. — Никак твоему родителю, Николаю Семенычу доказать не могу.

Алексей вспомнил затянувшийся спор бригадира строителей с председателем из-за детского сада, который начали строить.

— Миколай Семеныч рубли считает, дешевле хочет, а то во внимание не берет, что там робятишки будут. А робятишкам-то радость надобна… Чтоб в сад они, как в сказку, входили… Я ему говорю, поясок узорный по верхнему венцу надо протянуть, карниз резной… наличники резьбой изукрасить… Конек тоже… Крыльцо, перильца… Из досок все можно вырезать, как кружево сделать. И раскрасить.

— Отец говорит, что вы на старинный фасон хотите делать, как терем.