Ника

Мохноногая лошадь резво бежала по накатанной до блеска санной дороге. В санках с обитым клеенкой задком сидели Венков и Перепелкин. Ехали они в райцентр на пленум райкома партии, а по пути решили заехать в Лапшовку, на птицеферму.

Ветер дул навстречу, из-под копыт лошади иногда летели в санки комья снега. Закрыв лица воротниками пальто и капюшонами брезентовых плащей, седоки молчали.

— Тулупов, — вдруг выкрикнул агроном, — тулупов не заведем!

Венков повернулся к нему, отогнул угол воротника ото рта, чтобы удобнее было говорить.

— Раньше у каждого крестьянина тулуп водился, а теперь — редкость. Надобность, видно, миновала.

— Не в том дело. Конечно, на лошадях по целым дням не ездят, но в кузове грузовика сейчас так просифонит!.. Похлеще, чем в санях. Дороги тулупы. На полушубки и то овчин не хватает. Вот какие на нас с вами пальто-то? На вате. Поднадевали под пиджаки кофты шерстяные, белье теплое, а ведь не спасает. То ли дело полушубочек, а на него тулуп с большим воротником.

— Вот разбогатеем, заведем тулупы для разъездов. Как спецодежду.

— Хорошо бы.

Опять помолчали, пряча лица от знобящего ветра. Когда дорога повернула и дуть стало сбоку, Венков спросил агронома:

— Вы, Сергей Васильевич, в Лапшовке знаете людей?

— Как же! Я там больше года проработал. В самое трудное время. Успел два выговора заработать. — Агроном от души рассмеялся.

— За что же? — Николай Семенович повернулся к агроному, и тот увидел на потемневшем от холода лице его то знакомое со студенческой поры ожидание ответа, как это бывало на экзаменах.

— Один выговор за хозяйственные дела… Тут я не спорю, по неопытности кое-что недоглядел. А другой — просто смешно вспомнить.

— Ну, ну, — поощряюще произнес Венков, — расскажите.

— В позапрошлом году это было. Урожай помните, какой был? Много хлеба сдали государству. Область наградили. Получили награды не только те, кто выращивал хлеб. Перепало и тем, кто и поля в глаза не видал. В Лапшовке тоже были награжденные. Торжественное собрание и все, что положено в этом случае. Награды вручал работник облисполкома. Все шло, как по нотам. Дошла очередь до Татьяны Лещевой. Женщина она одинокая, тихая. Получила медаль, держит за ленточку и все кланяется, кланяется. Пора бы другому получать, а она не уходит. Потом вдруг заговорила. Все удивились: уж такая она молчаливая. «За медаль, — говорит, — спасибо! Я ее честным трудом добыла. В колхозе почти тридцать лет. И в поле работала, и в животноводстве. Вот уже десятый год птичником заведую, курями. Каждый день, зимой ли, летом ли, в половине пятого я уж в птичнике. И раньше десяти не ухожу…»

Тут кто-то из президиума крикнул: «Молодец!» Лещева обернулась к президиуму. «Как не молодец! Еще бы! За десять-то годиков я ни денечка отдыха не имела. Люди Седьмое ноября празднуют, Первое мая, другие праздники… А я все там, в птичнике, с курями. Подменить меня некому».

Председатель по графину пробкой звякает: «Ты в правлении скажи, а сейчас торжественное собрание». А Лещева знай говорит и говорит: «Пока до правления ждать, все позабуду. Ты вот на курортах бываешь, а мне хоть бы одно воскресенье дал, просто дома побыть, на крылечке посидеть, на небо поглядеть…»

Агроном умолк. Теперь они сидели с Венковым лицом к лицу. На бронзовеющих щеках Венкова, открытых холоду, обозначились глубокие улыбчивые складки.

— Как она его отбрила! — с восхищением произнес он.

— Да-а, отбрила, — согласился агроном. — В зале был веселый шум, а в президиуме растерянность: в программе-то ее речи не было. Но наш председатель быстро вошел в роль, а в конце собрания произнес от имени награжденных речь, как потом было написано в районной газете, «зажигательную». На другой день областной работник уехал, а председатель вызвал в правление Лещеву и накричал на нее. «Ты отсталый человек. Тебя удостоили правительственной награды, а ты говоришь о каких-то личных мелочах». А потом и пошло! При любом случае он называл Лещеву несознательной.. Мне показалось это несправедливым, я вступился за женщину на собрании. Тут уж председатель ощерился. Кончилось тем, что меня обвинили в попытке подорвать авторитет председателя и в политической незрелости. Ну, и выговорок…

— При чем же тут политическая незрелость? — спросил Венков.

— Дело повернули так. Лещева, мол, испортила торжество неуместной грубой выходкой, подлила в бочку меду ложку дегтя. А я поддержал ее. В другое, говорят, время пусть бы вылезала с критикой…

Венков расхохотался.

— Ну и казуисты!

— Я, Николай Семенович, на это смотрю просто, без обиды. Люди устроены разно. Одним дорого общее дело, другим — личный престиж. А когда не хватает ума и умения работать, личный престиж побочными путями добывается.

Сергей Васильевич долго говорил о людях, о своих жизненных правилах Венков слушал его и рассеянно думал о разном, приходившем на ум по прихоти памяти. Сосредоточиться на чем-нибудь мешало плавное, усыпляющее движение саней.

На пригорке показались избы Лапшовки. За околицей, сливаясь белизной со снегом, стоял птичник.