Никита Хрущев

Он взял быка за рога, и, вместо того, чтобы скрывать, подчеркивал все спорные моменты своей политики. У меня создалось впечатление, что он был обижен осторожностью гостей и их стремлением приспособиться. Определенно, присутствующие что-то хотели от него — “свободы маневра” для советских авторов, путешествий за границу, выставок, возможностей публикации. Но, возможно, и он что-то хочет от нас — публицистической поддержки его определения мирного сосуществования и его инициатив по разоружению. Речь закончилась неожиданно — оратор решил, что сказал уже довольно.

Аплодисменты — вежливые, но скудные. Все поднимаются и отправляются на прогулку.

Очень жарко, гости страдают в своих темных костюмах. Хозяин приглашает всех искупаться. Ему и самому хочется опуститься в воду. Посетители приехали без купальных костюмов. Протокольное замешательство, растерянность. Как можно купаться обнаженным (этот выход предложил глава государства)? Уж лучше усесться на ступенях, осторожно болтая, в то время как хозяин переодевается в одном из двух пляжных домиков.

Джан Карло Вигорелли, какой-то неизвестный автор и я захотели искупаться. Мы направились ко второму домику и обнаружили там приготовленные для хозяина трое плавок. Их убогость не казалась уже необычной. Плавки доходили нам до колен. Свои мне приходилось придерживать на себе двумя руками. Десять минут в Черном море были, быть может, самыми приятными за весь день и для нас, и для хозяина».

После обеда Хрущев попросил Твардовского прочитать сатирическую поэму «Теркин на том свете». Много лет Александр Трифонович пытался ее напечатать — не разрешали! И поэма все эти годы лежала в столе! А сейчас Хрущев слушал ее с искренним интересом и удовольствием.

«Чтение было хорошее, — записал в дневнике Твардовский, — Никита Сергеевич почти все время улыбался, иногда даже смеялся тихо, по-стариковски (этот смех у него я знаю — очень приятный, простодушный и даже чем-то трогательный). В середине чтения примерно я попросил разрешения сделать две затяжки...

Дочитывал в поту от волнения и взятого темпа, несколько напряженного, — увидел потом, что мятая моя дорожная, накануне еще ношенная весь день рубашка — светло-синяя — на груди потемнела — была мокра».

Когда Твардовский закончил чтение, раздались аплодисменты. Никита Сергеевич встал, протянул ему руку:

— Поздравляю. Спасибо.

Твардовский попросил у Никиты Сергеевича разрешения «промочить горло». Первый секретарь пододвинул поэту коньяк.

— Налейте и мне, пока врача вблизи нету.

Хрущев обратился к газетчикам:

— Ну, кто смелый, кто напечатает?

Вызвался Аджубей:

— «Известия» берут с охотой.

На аэродроме Лебедев сказал Твардовскому, что Никита Сергеевич просит дать возможность прочесть поэму глазами. Его смутили рассуждения насчет «большинства» и «меньшинства».

И по личной просьбе Хрущева Твардовский выкинул вот такие строки:

Пусть мне скажут, что ж ты, Теркин,

Рассудил бы, голова!
Большинство на свете мертвых,
Что ж ты, против большинства?
Я оспаривать не буду,
Как не верить той молве.
И пускай мне будет худо, —
Я останусь в меньшинстве.

Никита Сергеевич не стал вникать в философский смысл стихов Твардовского, а автоматически откликнулся на слова о «большинстве» и «меньшинстве». В меньшинстве не хотел оставаться даже всесильный первый секретарь ЦК.

Но в конечном счете Никита Сергеевич рассорился со всеми.

Конечно, Хрущева товарищи по партии боялись. Он и в пожилые годы умел внушать страх. Добреньким, говорил мне Егорычев, он никогда не был. Но не был злопамятным и мстительным, снимал с должности и этим ограничивался. Сталин — расстреливал, чтобы не оставались рядом с ним недовольные и обиженные. А Хрущев никого не добивал, и это рождало ощущение его слабости.

«Мы осудили культ Сталина, — говорил Никита Сергеевич, уже отправленный на пенсию, — а есть ли в КПСС люди, которые подают голос за него? К сожалению, есть. Живут еще на свете рабы, живут и его прислужники, и трусы, и иные. “Ну и что же, — говорят они, — что столько-то миллионов он расстрелял и посадил в лагеря, зато твердо руководил страной”. Да, есть люди, которые считают, что управлять — это значит хлестать и хлестать, а может быть, даже захлестывать».

Увидев, что Хрущев «хлестать» их не собирается, все им обиженные утратили страх и объединились. Никита Сергеевич позволил своему окружению сплотиться против него.

Сталин считал, что правитель должен быть загадочен. Таинственная краткость и сдержанность, царственная величавость, неспешность движений, скупость жестов и недосказанность повышают авторитет власти. Поэтому он принимал ограниченный круг людей, почти не ездил по стране, редко выступал.

А Хрущев постоянно находился среди людей. Утратил черты верховного властителя, на которого даже в мыслях посягнуть и то страшно.