Никита Никуда (СИ)

- А что ты хочешь, Садко? Это ж отстойник. Сплетни, клевета, нечистоты да вражья ложь. Горький осадок от них. Неоткуда взяться притоку чистой воды. Те, кто неучтивы с отечеством, постоянно его харей в это болото тычут. А я - их. - В горле чудовище снова забулькало, это был смех. - Зато эти миазмы создают иллюзии идеологического противостояния. Это у меня Сибирь, - объяснило оно, подставляя под взоры полковника левый бок. - Ну-ка, взгляни: боюсь, отгрызают по-тихому. Кто будем мы без Сибири? Задворки Европы. Периферия, околица.

- Территория целая, - сказал полковник, опытным взглядом, словно штабную карту, окинув предлагаемое для обзора пространство.

- А у меня впечатление складывается, что чего-то существенного не хватает уже.

- Да, неприглядно выглядишь. А в сравненьи с Европой - так словно звероящер какой.

- Господь, Он конечно, милостив, но я на Него немного в обиде: мог бы поаккуратней меня сотворить, - сказал Твердоглазый. - Но с другой стороны, как же мне выглядеть? Еще недавно здесь мгла носилась, а ныне я лежу. Да еще страдания и напасти, удары судьбы. Да лягушки малюют на мне всякое. Так что спасибо, хоть так выгляжу. Зато сущностью не обделен. Если б на Европу столько всего свалилось, еще б не так ее деформировало. При гораздо меньших напастях вела себя, словно блядь. Я же, хоть непригляден, но жив, крепок и тверд - благодаря, опять же, Создателю, что сотворил и тварь, и панцирь ее.

- И эта морда... извиняюсь, лицо...

- А что глаз подбит - так это один патриот угостил. На Америку замахнулся, а ударил по мне. Но зато вера в меня - непоколебима.

- Вера тогда неколебима, когда к ней любовь прилагается.

- Тут ты прав, Одинцов. Любви ко мне не хватает. Даже те, кто мне соотечественны, если и любят, то как-то не так. Отчасти поэтому я такой. А внутри у меня все розовое.

- А что у тебя внутри?

- Внутренние органы. Хочешь войти?

- Я не из тех, у кого любовь к отечеству превышает благоразумие, - отклонил приглашение Одинцов. - Любви своей не стыжусь, но уж позволь мне снаружи остаться.

- Коли любишь, так полезай ко мне в пасть. Это не патриотично - не дать себя сожрать. Ради любви должно чем-то пожертвовать.

- Я ли не жертвовал? Отдал всего себя в твою собственность. Почему же в глотку еще лезть?

- Потому что это государственно важно, - сказал левиафан, от моря до моря, от уха до уха, улыбаясь во всю Евразию. - Мне может тоже не хочется тобой жертвовать.

- Ты не понял, дурак, - сказал, полковник с досадой. - Это не ты мной жертвуешь. Это я жертвую себя тебе.

- Если бы Каспий не испытывал жажды, Волга бы не потекла. Кто-то совсем недавно это вслух произнес. Кто, не помнишь? Так что на жертвенность ты самим моим существованием обречен. Полезай. И я некоторое время сыт буду, и ты очистишься. Пройдешь, как сквозь горнило. И это болото на ближайшее время, покуда будешь во мне, перестанет пузыриться и вонять. Я тебя знаешь, где высажу? Аккурат в Царстве Духа.

Несмотря на дикость этого предложения, полковник отчетливо понимал, что левиафан отчасти прав. Ибо желание броситься к нему в пасть, и более того - ощущение проглоченности, инкорпорированности с отроческих лет жило в Одинцове и доходило порой почти до физического ощущения.

- Как же ты меня высадишь? - спросил он, сопротивляясь соблазну.

- Извергну. Ты, ваше благородие, не сомневайся. Десантирую с точностью до дециметра туда, куда тебе нужно.

- Да, но в качестве чего? Дерьма?

- Такова участь всего живущего. Всё на свете на своем пути к совершенству, через кишечник пройдя, дерьмом оборачивается.

- Стать навозом, на котором расцветет новая жизнь? Слыхали. Только навозом я не хочу.

- Хочешь - не хочешь, а придется. Это всеобщее правило. Я тоже когда-нибудь буду съеден более могущественным или многочисленным. Ты же мне жизнь продлишь. За родину пострадаешь. К тому же, как я догадываюсь, ты ведь не вполне жив.

- А зачем мне тебе жизнь продлять? Да и вообще, зачем ты живешь?

- Причин множество. А опричь прочих причин - греть это болото. Зря что ли я, погруженный в гражданственность, в этом болоте лежу? Замерзнет оно без меня. Застынет и станет студнем.

Бормотало болото внизу. Смрадно дышал левиафан, разевая пустую пасть, будто врата ада. Глаза, словно два тумана, соединенные в знак бесконечности, гипнотизировали Одинцова.

- А где ты кончаешься, чудо-юдо? - спросил полковник.

- Там. В хвосте. Отсюда даже мне не видно. Куда хвост закину, там и кончаюсь. Сегодня Анадырь, завтра - другая дыра. Вселенная - это сфера, центр которой везде. А у меня конец везде, понял? Где захочу, там и кончусь.

- И зачем все у тебя так странно устроено?

- Да что мы с тобой, словно красавица и чудовище? Отдавшись отечеству или иному чувству, не спрашивают, зачем. Хотя изволь: как десантируешься, идя вдоль берега, увидишь камыш, в камыше - утка сидит, в утке - яйцо, а в яйце - государственная тайна. Там и узнаешь, зачем. Кстати, ты на моем языке сидишь.

- Я в гнезде сижу, - возразил полковник, - а гнездо - на дереве.

- А дерево на языке.

- Как же ты со мной разговариваешь? Каким языком?

- Государственным.