Никоарэ Подкова

Дьяк вышел на крыльцо. Показалось ли ему только, иль в самом деле кто-то промелькнул в уединенном уголке сада? В солнечных лучах на миг как будто появилась голова Александру. А может, это ему почудилось? Потом дьяк услышал чьи-то шаги под расцветшими липами и подумал, что появится тот, кого он ждал. Но это шествовал всего-навсего отец Чотикэ, чинно одетый по обычаю византийских церковнослужителей в черную рясу и камилавку. Зато обут он был в красные сапоги и на ходу все любовался ими. В одной руке держал крест с букетом базилика, а другой сжимал совсем не нужный ему старый требник.

— Благослови тебя господь, сыне, — сказал он дьяку. Потом отбросил за уши длинные пряди волос и заправил болтавшуюся сзади косичку за воротник. — Ты что тут делаешь? Сторожишь государя?

— Угадал, батюшка.

— И зовут тебя Раду, сиречь Радость?

— И то верно. А нельзя ли узнать, кого ты ищешь, ваше преподобие?

— Больного государя ищу, сыне. Не звал он меня, да я сам по своей воле пришел, хочу прочесть у одра болящего подобающие молитвы.

— И то неплохо, отец Василе.

— Да ты, дьяк, называй меня, как все называют. Я — поп Чотикэ, человек известный в Дэвиденской общине. Мне и требник не надобен. Пресвятая богоматерь ниспослала мне особый дар. Я все знаю на память. Когда совершал я пробное богослужение перед его преосвященством Евстатием, язык у меня так быстро молол, что никто и остановить не мог, а иноки и попы, кои при сем испытании присутствовали, чуть было не лопнули от терзавшей их зависти.

Дед Петря Гынж пробасил с порога:

— Пускай входит, дьяк. Господин допускает его до своей особы.

Возрадовался отец Чотикэ и, засунув руку за пазуху, достал епитрахиль. Положил на стол камилавку, пролез головой в вырез епитрахили и, споткнувшись, переступил через порог. Потом поклонился Никоарэ, вглядываясь в его просветлевшее лицо, открыл требник и, вложив в него маленький кипарисовый крест, закрыл книжку и торопливо забормотал молитвы об исцелении болящего. Он часто крестился, делал передышку и снова бормотал. Впрочем, молился он недолго.

— Мешкать нельзя, в наши дни люди спешат, — оправдывался отец Василе. — И благодатные молитвы, — продолжал он, — кои прочел я во здравие твоей светлости, ни один человек на свете не мог бы прочитать быстрее попа Чотикэ. А за старанье мое прошу тебя, государь, пожаловать мне серебряную деньгу. Что до причастия, государь, то не волен я его совершать. Да уж если на то пошло, к чему оно, это причастие? Господь и так видит и знает сынов человеческих до самого нутра, вот и все!

Никоарэ задумчиво слушал и вдруг зевнул до слез.

— Спать хочется, батюшка. Вздремнуть бы.

— Очень хорошо, государь. Болезни сном проходят. Спаси тебя бог за серебряную деньгу, каковую вижу на столе, и желаю твоей милости скорого разрешения от бремени недуга.

— Поп-то как разговаривает с государем, точно с роженицей, пробормотал старик Петря.

— Побыл бы я у тебя еще, — продолжал отец Чотикэ, — да надобно мне две молитвы прочесть цыганам и три крестьянам нашего мазыла, да еще прочесть отходную старой бабке, а то уцепилась старуха за жизнь обеими руками и не помирает — ждет, когда я приду и дам ей отпускную. Да взыйдет она в вертоград небесный, где блаженным жителям неба дают каждое утро по караваю хлеба.

7. ДАВНИЕ ДЕЛА

Недалеко от того места, где бурные воды Сучавы хрустальным мечом вонзаются в неторопливое течение Серета, есть благословенный уголок, подобного вовек не сыскать в целом свете.

Там, в годы княжения Штефэницэ Водэ, выстроил себе двор со сторожевой башней князь по имени Юрг Литян. Не был он князем, но так уж называли его люди за то, что жил он с княжеской пышностью.

Правда, кроме башни, не нашлось бы ничего примечательного во дворе Литяна. Хоромы выстроил он себе из дубовых бревен, обмазанных глиной и побеленных известью. Обнес он двор высоким тыном, а вокруг барских покоев да камор поставил палисады. Для гостей и пиров достаточно было в доме горниц. Несколько раз в году тут веселились господаревы ближние бояре.

Был тот Юрг Литян муж видный, глаза имел большие, волосы курчавые. Но ходил он неуклюже: ноги были кривые; дома сидел редко, из седла, можно сказать, не вылезал. Постоянно люди видели, как он скачет, словно слившись с белым аргамаком, потому и прозвище ему дали Белоконь, и все его под той кличкой знали. Походил он на древних скифов: они проводили жизнь на конях, а когда случалось им спешиться, ходили вперевалку, по-утиному.