Никогда_не...

— Убью… Убью сучку… Убью! Чтоб ты сдохла. Чтоб у тебя никогда счастья не было. Чтоб тебя живьём закопали, гадину!

Сейчас у неё стадия апатии после вспышки агрессии, она рыдает и бьется в истерике, и я могу ее больше не бояться. Временно. Только эти обрывки мыслей проносятся в голове, пока я, не выпуская ее запястий, которые сжимаю до побелевших костяшек пальцев, оглядываюсь вокруг, на толпу окружившую нас.

На всех тех гуляющих мужчин и женщин, иногда подростков, которые просто собрались посмотреть, что происходит, но не вмешаться. Своим молчаливым бездействием они так откровенно, так явно подчёркивают свое согласие с действиями Наташки, что от накатившего бессилия я выпускаю ее, и пока она, рыдает, закрыв лицо руками, медленно оборачиваюсь вокруг себя.

Люди просто стоят из смотрят, и первое, что приходит мне в голову — это не провоцировать их. От меня останется одно мокрое место, если они присоединятся к Наташке — и никто не может поручиться, что такого не случится. Минут десять назад я была уверена, что никто не сможет напасть на меня в центре города, посредине заполненного народом парка.

Картинка перед глазами немного плывет, мне все время приходится вытирать кровь — кажется, Наташка рассекла мне бровь, а это очень досадная рана, которая сама по себе не затянется, но и это не имеет особого значения. Все, что меня волнует, я пытаюсь узнать как можно спокойнее, самым нейтральным тоном:

— Где мой фотоаппарат?

И снова я прогадала. Я слишком плохо знаю этих людей, и ещё меньше понимаю их. Потому что на этот вроде бы самый нейтральный вопрос народ взрывается бурей негодования, как будто я обозвала и оскорбила лично каждого.

— Слышь, ей еще этот аппарат надо!

— Мало получила? Опять за свое?

— Горбатого могила исправит!

— Да, врежьте ей еще кто-нибудь, чтоб руки не тянулись!

— Ты и так нагадила, хватит нас снимать!

Горло саднит от пыли, которой я ухитрилась наглотаться, голова полыхает так, как будто на неё вылили горячее масло, уши, иногда перекрывая голоса, закладывает каким-то странным низким гулом. Я больше не пытаюсь говорить с ними, только шарю глазами по каждому человеку из толпы, пытаясь найти мою камеру.

— Полька! — снова слышу я Наташкин голос, и удивляюсь, как быстро меняется мое восприятие. Если каких либо десять минут назад я оборачивалась на него с облегчением, то сейчас, внутри все сжимается как перед прыжком, как перед встречей с угрозой и опасностью.

Но, увидев ее снова, тут же забываю обо всем — в руках она держит мой мою многострадальную камеру, которую я позорно не уберегла и выпустила, растерявшись от нападения.

— Смотри! — быстро расстёгивая сумку-чехол, она поднимает фотоаппарат повыше, а я, несмотря на весь сюрреализм происходящего, не могу поверить в то, что сейчас случится. Нет-нет, это слишком глупо, слишком жестоко и бессмысленно, да и вообще — зачем ей это? Вытеснять всю злость на технике, когда все, что могло случиться, уже случилось, и ничего не исправишь.

— Эй… Не надо… — я не могу понять, шепчу я это или кричу так громко, что у меня закладывает уши, но, то что случается следом, уже не имеет смысла в сравнении с волной ненависти, которая захлёстывает меня.

Держа камеру высоко над головой, все еще сильно заплаканная Наташка хочет подразнить, потрепать мне нервы в отместку за то, как, наверное, я потрепала нервы ее семьи за эти два дня, когда в блаженном неведении мы с Артуром жили за городом своей жизнью, а Никишины пытались смириться с внезапно брошенной им в лицо реальностью. Еле-еле держа камеру и покачивая ее на кончиках пальцев, Наташка смотрит на меня и я понимаю, что то, что она сделает в следующую секунду, заставит меня возненавидеть ее так же, как она сейчас ненавидит меня, и… Она не успевает ничего сделать — какая-то из стоящих позади женщин слегка толкает камеру, выбивая ее из Наташкиных рук, она падает вниз — медленно, очень медленно. А потом ударяется об асфальт, теперь уде не защищённая никакой амортизацией — и звук этого удара о землю становится последним, что я слышу в более-менее здравом уме.

Не разбирая, что происходит, я бросаюсь на нее, на них, на всех и каждого — мне все равно, кто передо мной, все равно, что я вижу происходящее одним глазом, а второй залит кровью. Я больше не жертва, меня не пугает бессмысленность происходящего — теперь я хочу их убить, каждого, кто попался мне под руку, всех, кто пришёл сюда пялиться на мое с Наташкой, по сути, личное дело. Мне плевать на их детей, ставших жертвами Кристининых манипуляций, на их репутацию, на их будущее, на их оскорбленные родительские чувства, на то, что они, как и их дети такие же жертвы расчётливого кукловода — да и сама я, если подумать.

Но я не думаю, не слышу, не чувствую ничего, кроме ярости, с которой молочу каждого, кто попался мне под руку, так, что боль от ударов отдает мне в плечо и в глаз — а может, это новые синяки, которые я успела заработать в этой суматохе, в этой куче-малой, в которую превратилось поначалу молчаливо осуждающее собрание.