Никогда_не...

Артур, даже не удивлённый и не испуганный моим криком поднимает на меня глаза — красные, слезящиеся, с воспалёнными веками. Он тоже знает, чувствует, что становится не просто хуже, а неотвратимо плохо.

Это конец, только я не хочу, чтобы он об этом думал.

— Лучше… не смотри, — пусть он не видит все то, что вижу я, за его спиной. Так проще, не так страшно. И жить, и умирать надо без ощущения безысходности.

— Не надо, — повторяю я, прикасаясь ладонями к его щекам и удерживая, чтобы он не поворачивался, чтобы бы не видел, как огонь резво взбирается по груде каких-то длинных пластмассовых балок, и они вспыхивают одна за одной, как свечки на именинном троте.

— Не надо! — громко кричу я, или мне только кажется, что кричу, а сама в немом ужасе раскрываю рот от того, что одна из балок, охваченная огнём, начинает медленно клониться в нашу сторону — а нам совсем некуда бежать. Мы очень старались, мы сделали все, что могли — а сейчас остаётся только стоять, ожидая, пока все кончится. И не смотреть.

— Не надо смотреть, — успеваю даже не проговорить, а подумать я, делая последнее усилие, и рывком прижимаю его к себе, прикрывая ладонями и локтями его голову, чтобы не загорелись волосы и огонь не перекинулся на лицо. Нет, нет, только не его лицо, испортить его — это все равно, что погубить произведение искусства. Этого нельзя делать, даже после смерти.

Не знаю, в какой момент я полностью теряю связь с настоящим. Может, тогда, когда перестаю ощущать что-либо — но не сразу. Сначала огонь падает на нас сверху, обдавая острой болью и жжением, я чувствую ее сильнее всего почему-то в руках. И, приоткрыв глаза понимаю, что изо всех сил бью ладонями Артура по спине, пытаясь загасить вспыхнувшую на нем футболку. У меня ничего не получается, только бинты на правой руке выглядят как-то странно, они какие-то красные… и чёрные. Или это кожа на руках такого цвета?

Я слышу крик Артура — резкий и пронзительный, он звучит как боль, режет и бьет по нервам как боль — и умножает мою собственную, доводя до точки кипения, до белых, ослепляющих кругов перед глазами, до рефлекторного желания бежать, даже если ты загнан в угол. Все ещё не отпуская его, я ощущаю, как он отдирает от себя мои руки — может, боится, что обгорю я, но это неважно, мне уже всё равно. Я застыла в наивысшей, звенящей ультразвуком точке, добравшись до которой, ты больше не боишься. Потому что, всё, чего ты боялась, уже случилось, и теперь тебе легко. Страха больше нет. И боли больше нет. Она просто выключается, исчезает, как и все вокруг. В голове наступает блаженная пустота, ты словно падаешь и летишь куда-то, не боясь, что разобьёшься.

Ничего этого нет. Никакого пожара, никакой западни, нам просто показалось. Все событий прошлых дней, наше возвращение в город и столкновение с новой реальностью, в которой нас все ненавидят — мы просто ошиблись, перепутали, увидели один общий кошмар на двоих.

Мы… Мы все ещё на хуторе у Гордея Архиповича. Артур счастлив и свободен, а я больше не нервничаю, из-за того, что никак не могу вписаться в этот новый мир. Мне хорошо. Даже несмотря на то, что так ужасно жарко — это же вечер, народ хочет гулять и резвиться, прыгать через огонь, который никогда не укусит, не цапнет за пятку или за рубаху до небольших пропалин на ней. Это совсем другой огонь и другой мир, добрый и ласковый. В нем нет заговоров, глупых подозрений, слепой семейной любви, больше похожей на ненависть и массовых погромов и помешательств. В нем нет Бориса Олеговича, неожиданно врывающегося в вереницу моих прекрасных видений — но не такого, как обычно, смирного и тихого, а разъяренного, кричащего кому-то, кого я не могу видеть: «Идиотка! Зачем дверь подперла, это ж форменное убийство! Ты ж сядешь, дура!! Я сам на тебя заяву напишу, не посмотрю, что дочка!», нет зареванного лица Наташки, которая, наклонившись надо мной, твердит: «Это ты… Всё ты виновата! Если он умрет, его смерть на тебе будет!» и Эмельки, оттаскивающей ее с криком: «Мама!! Хватит! Хватит уже дуреть, ты только посмотри, что вы натворили — вы, а никто другой!»

Нет множества незнакомых лиц, среди которых я безуспешно ищу одно — и не нахожу, но, кажется, слышу, как кто-то совсем рядом упоминает его имя: «Артур, сынок… Посмотри на меня… Не отворачивайся, это же мама! Ты узнаешь меня? Узнаёшь?» И снова голос какого-то нового, нездешнего Бориса Олеговича: «Потому и отворачивается, что узнает! Уймись, Тамара! Уймись уже и отойди, докторша пройти не может! Хватит творить всё, что в голову стрельнет! Посмотри только, до чего твоё спасение довело — врагу такого не пожелаешь!»

Постепенно и эти голоса отдаляются, куда-то исчезают, я ухожу от них и погружалось не в мягкий приветливый огонь, а в свежую прохладную воду. Ох, какое же это блаженство — уйти в неё с головой, опуститься на дно глубокого водоема, и лежать там, тихо и спокойно. Вечность.