Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Сейчас он пришел в себя. «Папочка, какие ужасы со мной были, как страшно резали меня». Он хотел улыбнуться, но вышла мучительная гримаска. Он все мечется. Видимо, очень томится после наркоза. Мне показали его слепую кишку. В ней уже был гной. Если не будет нагноения, все пройдет благополучно. Подал заявление об отсрочке. Разрешение на свидание с Вами и Танюшей на сентябрь есть. Удастся ли продержаться со Светиком до сентября, не знаю. Вот, дорогой друг, как суждено было омрачиться нашей жизни вдвоем, которая, я знаю, будет иметь для нас обоих громадное значение, потому что она была жизнью в любви.

Привет Вашей семье и семье padre.

Любящий Вас Н. Анциферов.

Была первая потемневшая ночь, когда снова выступили звезды. Мы возвращались домой. Светик порывисто прижался ко мне и сказал так тихо и ласково: «А знаешь, папа, мне кажется, что я скоро умру». Недавно же, засыпая в тиши нашей хибарки, сказал: «Я буду рассказывать своим детям, какие у них были бабушка и дедушка». И, словно спохватившись, добавил: «Только и ты должен быть при этом».

Сентябрь 1932 г. <Медвежья гора>

Мой бедный дорогой друг, совершенно я потрясен известием о Вашей болезни и Вашими мыслями о возможности смерти. Я как-то так привык быть за Вас с этой стороны совершенно спокойным, совершенно уверенным, что Вы переживете меня! Но я сейчас утешаю себя тем, что Вы, так редко болевшая, переживаете факт тяжкой болезни очень глубоко и осмысленно и Ваши мысли о смерти действительно не связаны ни с каким предчувствием, а продиктованы Вашим желанием сознательно и прямодушно ко всему отнестись. Со страшным напряжением буду ждать известия и о ходе болезни. Может быть, Наташа[172] согласится писать мне открыточки о Вашем состоянии.

Накануне я получил Ваше чудесное, прямо скажу, талантливое письмо, в котором Вы описываете возвращение моего сына домой и где Вы пишете, что Вам «ужасно» недостает меня. Я его, как всегда, перечитывал несколько раз, и на меня так хорошо веяло Вашим спокойствием и чуткой, сдержанной лаской. Я, вероятно, очень тоскую. Окружающие говорят, что я худею, дурно выгляжу. А я здоров, питаюсь прилично, и нет причин мне сдавать. Я всячески глушу в себе тоску работой. Но работу я люблю, и она, казалось бы, не должна изнурять меня. Но вот надежды на лучшее будущее, они действительно будоражат меня, и с надеждами справляться еще труднее, чем с тоской. А тоскую я сейчас не только о детях и матери, но и о Вас. Как мне недостает Вашего присутствия!

В день получения письма я гулял по Кумсе[173], по самому берегу. Деревья покраснели, пожелтели. А сосны и ели среди них кажутся такими темными. Пахло грибами и сухим листом. У маленького озера, до которого мы не дошли, лес подошел к самой воде, тихой и призрачной. И я думал, как было бы хорошо, если бы Вы еще были со мною. Поправляйтесь скорее и живите не болея долго, долго, радуясь той любви, которую Вы внушаете к себе.

Ваш Н. Анц

20 октября 1932 г. <Медвежья гора>

После Вашей открытки, написанной дрожащей рукой, мой дорогой друг, от Вас ничего. И так тягостно длятся дни в ожидании известий о ходе болезни. Из дому тоже известий нет очень давно.

О Вашей болезни справлялся у здешнего хорошего врача; он меня успокаивает, но я Вам, кажется, писал об этом. Это четвертое письмо за время Вашей болезни. В отношении себя я ее смысл понимаю так: мне нужно пострадать Вами, чтобы лучше понять все значение нашей дружбы. Но что дает Ваша болезнь Вам и Вашим — не знаю. О, если бы скорее добрые вести от Вас. В тревоге за Вас я как-то вышел из круга лагерной жизни, напряженно-лихорадочно живущей ожиданием льгот. Как же мне тяжело, что я вдали от Вас, милая, милая Татьяна Борисовна, «лучшая из женщин»! Тревога об Вас подняла во мне все пережитое со времени болезни жены. И как каждый новый год <после> ее утраты все более ясно звучит концом и моей жизни. Прав А. А.[174], когда говорил — или воскресить, или умереть. Это были страшные слова. Но они так хорошо до конца вскрывают всю невозможность жить без нее своей жизнью, а теперь: «жизнь — чужая, своя — не своя».

И только Вы во всем оставшемся моем родном мире поддерживаете меня в моей жизни, которая переходит к моим детям. Только возле Вас я чувствую себя вполне самим собой, со своей жизнью. Как Вы, дорогая, нужны мне. Может быть, это очень нехорошо, что я пишу Вам не о Вас самих, но о Вас в отношении себя. Но Вы всегда были замкнуты со мной в своей жизни. Только изредка в Вас чувствовал готовность подвести меня к своему миру. Но это все было мимолетно. И только в последний день Вашего приезда мне казалось, что и Вы готовы ввести меня в свой мир, как я ввел Вас в свой. Но я глубоко люблю Вас и так.

Целую, дорогая, Вашу руку.

Ваш НА

<Октябрь>1932 г. <Медвежья гора>