Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

И вот теперь, уже не на заре, а на закате жизни мне бы хотелось обратиться с этими словами к тебе, но с некоторым изменением. Меня уже не хватает на клейкие весенние листочки. Нет, уходит <от> меня жизнь. Но я жить не расхочу, потому что ты тут где-то есть. Я не хочу сказать, что в тебе одной остатки моей связи с жизнью. Но вот непосредственно я чувствую волю к жизни именно при этой мысли «Ты там где-то есть…». Да, не хватает меня теперь на клейкие листочки. Мне хочется сейчас тихо лечь, закрыть глаза, и чтоб был покой. Вот самое страстное мое желание.

Вчера я очень смеялся: какой-то заключенный, желая сказать мне что-нибудь приятное, заметил: «Ну, я уверен, что вы еще поживете с Вашей старухой». Я не сразу понял его и сказал, что моя мать умерла 5 лет тому назад. Но он пояснил, что говорит о жене. Значит — это ты моя «старуха». У парикмахера я пристально рассмотрел свое чужое лицо. И мне понятно, что жену мою должны назвать старухой. А ведь многие, кажется, наш брак не считали особенно неравным, еще так недавно, <и я вспоминаю> свою карточку, о которой писал в начале письма. Что осталось! А внутри — внутри еще так много молодого. Того, что во мне было тогда, и все же меня уже на весну не хватает. Скорее бы осень! О деле напишу дня через три. Итак, Сонюшка, «довольно мне того, что ты там где-то есть, и жить еще не расхочу».

Целую крепко, крепко, моя «старушка»,

твой Коля.

Посылки все получил. Спасибо.

P. S. Только что получил твое письмо № 1 и 3. Спасибо, спасибо! Как хорошо жить. Как мне грустно, что болеет Валентина Михайловна[389]. Мне так хочется, чтобы у них все было светло[390].

28–30 мая 1938 г. Лесозаводск

Родная моя, любимая Сонюшка, в последнее время я получил от тебя много писем. Вопреки закону жизни ты пишешь мне не реже, а чаще. Помню, был вечер, я сидел, писал тебе о своем наибольшем желании в данную минуту: тихо полежать с закрытыми глазами. Помнишь стихи Микеланджело к статуе «Ночь»?[391] День кончался, и мне принесли твое письмо, в котором ты писала о моей жизни. И вот случилось то, что было после твоего первого письма. Я услышал издалека несшиеся неясные голоса мне неведомых птиц. Я увидел на небе в том месте, где меркла заря, — вечернюю звезду, и вспомнилось мне воззрение египтян, что звезды — это ладьи, плывущие по океану неба, таким небо казалось влажным по-весеннему, словом, я вновь ощутил природу. Ты вспоминаешь Фирсановку. Мне кажется, что она должна быть еще дороже мне.

Вспоминаю ясное утро. Покупку конфет с мишками. Заход за тобой в вагон. Там у нас зашел разговор о курении. Ты мне сказала, что и не пробовала курить, и так обрадовала меня этим. Но почему-то этот разговор расстроил тебя, и ты замкнулась. И только на опушке леса рассеялось набежавшее облачко. Нам было чудесно вместе с этой книжкой Елены Гуро[392].

Я помню твое лиловатое платье, которое я потом старался разглядеть издалека, сидя на даче в Переделкине. И никогда до этого мы не казались друг другу такими близкими. Но эта близость в тот час все же еще пугала меня. Потом в Лермонтовской усадьбе мы разошлись, собирая цветы, и снова встретились на склоне. Вот там был тот разговор, который остался для меня одной из вершин нашего общения. После беседы о красном цветке ты сказала мне, чтобы я не терзался борьбой и сомнениями. Что тебе от меня ничего не нужно, что то, что уже есть, — есть полная чаша. Я помню, как, сказав все это, ты склонила голову. Я же почувствовал тогда всю твою высоту и вместе с тем свою свободу. Свободу решения — предоставленного целиком мне.

Помню и наше возвращение, и беседы на бревнах в ожидании поезда, и наше прощание. Как мне хотелось идти к тебе, что бы я дал, чтобы идти. Но я все еще боялся, что ты устала от пережитого и, м. б., хочешь побыть одна, а кроме того, меня, конечно, смущало обещание, данное Н. А., провести у него вечер.

Я смотрел в окно трамвая, они еще ходили по Арбату. Я ждал, что ты обернешься. Но ты не обернулась. Наступала ночь, и я вспомнил слова А. Блока.

…Тебя я звал, но ты не обернулась
Ты в синий плащ печально обернулась
В глухую ночь ты из дому ушла[393]

.

Дома я застал замечательное письмо от Татьяны Борисовны. И уснул в передней на сундуке с блаженной улыбкой юности. Как я любил тебя по-молодому! Какое у нас созвучие с тобой в наших воспоминаниях о нашем общем прошлом. Ты спрашиваешь меня, не догадываюсь ли я, о ком говорила ты мне там на склоне. Я все время думаю — об Ал. Юр.[394] Правда?

Меня радует, что ты пишешь об работе в Кускове[395]. Как я рад, что успел побывать там. Мне будет легче теперь представлять тебя там за работой.