Николай Гумилев

В третьей «восьмерке» причина тревоги, переросшей уже в тоску «бесприютности», вдруг (внезапность этого прозрения подчеркивает разорванная троеточием фраза) осознается: роскошь, окружающая героя, удаляет его от Христа. Та жизнь, которая раньше казалась ему столь привлекательной, — жизнь безбожная, внешнее «великолепие» ее скрывает метафизическую пустоту:

И Заклинающий проказу,
Сказавший деве — «талифа!..»
… Ему дороже нищий Лазарь
Великолепного волхва.

Ужасное открытие! Если в предшествующей части оно лишь было понято, то затем, в тоске «богооставленности», герой осознает всю глубину происшедшей с ним трагедии. Им был совершен страшный грех, который в силу железного закона божественного правосудия должен быть наказан. Речь уже не идет о блаженстве на земле — герой охотно расстался бы с ним. Речь идет о свершающейся духовной смерти, не позволяющей воссоединиться со Христом в вечной жизни. Предпоследняя часть поэмы представляет собой покаянную молитву, тем более горячую и сокрушенную, что герой не находит возможности оправдания для себя и уповает только на милость Господа:

Ведь я не грешник, о Боже,
Не святотатец, не вор,
И я верю, верю, за что же
Тебя не видит мой взор?
Ах, я не живу в пустыне,
Я молод, весел, пою,
И Ты, я знаю, отринешь
Бедную душу мою!

Вот как ставится проблема самим Гумилевым — в отличие от его современных почитателей, готовых признать за ним «кристальную чистоту» души только лишь потому, что он, вслед за старшими символистами не занимался открытым прославлением Люцифера!

Нет, конечно, сатанистом он не был никогда, — не об этом речь. Он, конечно, не лукавит, прямо признаваясь, что ни закоренелым грешником, ни тем более «святотатцем и вором» он не был также. Более того — вера в Бога никогда не была утрачена им. Однако все это нисколько не успокаивает его — напротив, он «знает» (опять это железное гумилевское — «я знаю»!), что душа его погублена, что его ожидает самая страшная расплата. Какой же страшный грех он совершил?

Гумилев отвечает: был молод, весел, пел…

В другой ситуации, вероятно, подобная постановка вопроса показалась бы нелепой, но логика Гумилева непоколебима — не очень важна форма совершенного поступка, важен результат его. Если богооставленность явилась следствием внешне невинных занятий — эти занятия превращаются в страшный грех. Действительно, все равно, произошло ли отпадение от Бога вследствие совершенного страшного кощунства или просто — от «пения и веселья» (хороши же в таком случае были это «пение» и это «веселье»!). Разницы нет: духовный взор поэта не видит Христа, теряется в страшном мраке, спасти из которого может только милость Человеколюбца, не Закон, но Благодать…

В последней часть поэмы является ответ на покаянную мольбу героя:

В мой самый лучший, светлый день,
В тот день Христова Воскресенья,
Мне вдруг примнилось искупленье,
Какого я искал везде.
Мне вдруг почудилось, что, нем,
Изранен, наг, лежу я в чаще,
И стал я плакать надо всем
Слезами радости кипящей.