Николай Коняев. Два лица Власова.

Гиммлер называл Власова перебежавшей свиньей и дураком. На мою долю выпала роль доказать

д'Алькэну, что Власов не свинья и не дурак. Так, при моем участии была организована встреча

Власова с Гиммлером. [306]

А вот диалог Власова с Дмитрием Ефимовичем Закутным.

Власов . Я хотел бы внести некоторые поправки в показания Закутно–го. Он показал, что по

указаниям Минаева вступил в комитет с целью контролирования его работы. Между тем он ничего

не сказал о том, что именно он завербовал в комитет до 60 процентов членов этого комитета, и, в

частности, из состава интеллигенции, которой я лично не располагал.

Закутный . Я не отрицаю показаний Власова.

Да, мы видим по этим цитатам из стенограммы процесса, что велико было напряжение, в котором

находились подсудимые… Но вместе с тем они ведут себя вполне корректно. Не срываются на

оскорбления друг друга…

И вдруг сразу: подонки… охвостье…

Чем был вызван этот слом, произошедший в тот промежуток времени, которые, обозначено в

стенограмме как демонстрация фильмов, объяснить невозможно…

Хотя мистическое объяснение, конечно, найти нетрудно.

Весь процесс строился как воспоминание Власова себя прежнего. Ему как бы показывали его, а он

смотрел на себя и узнавал или не узнавал.

Да… Это он… И это тоже он… Да, проявил малодушие… Да, запутался…

По дорогам войны, по тюремным коридорам блуждала душа генерала Власова и пыталась найти

дорогу…

Самому Власову эта дорога уже была найдена и определена.

Дорога к виселице, которую — в судебном зале слышно было, как стучат топоры! — уже выстроили

для него в тюремном дворе…

Глава шестая

Процесс шел к концу. После перерыва, который задержался на двадцать минут, в 18 часов 20 минут

В.В. Ульрих зачитал определение суда об отклонении ходатайств Благовещенского, заявленных в

начале судебного заседания.

— Судебное следствие по делу окончено, — объявил он. — Каждому из подсудимых предоставляется

последнее слово.

Первым встал Власов.

— Содеянные мной преступления велики, и ожидаю за них суровую кару, — сказал он. — Первое

грехопадение — сдача в плен. Но я не только полностью раскаялся, правда, поздно, но на суде и

следствии старался как можно яснее выявить всю шайку. Ожидаю жесточайшую кару.

— Хочу продолжить, на чем остановился в показаниях, — заявил Малышкин. — Я оказался в числе

злейших врагов Советской власти. Во мне не оказалось должной твердости, настоящего нутра,

преданности тому делу, которому я раньше служил. Сейчас не могу объяснить, что сыграло

решающую роль в преступлении, которому нет имени. Я пошел против общественного и

государственного советского строя. Я дал все показания, я ничего не скрыл, я все изложил. Умирать,

конечно, неохота. Но после всего, что мной сделано, как смотреть в глаза людям? Жду сурового

приговора.

Столь же немногословны и суровы к себе были Трухин, Благовещенский, Мальцев…

Трухин . Я изложил всю гадость, мерзость, гнусность моего падения начиная с 1941 года. Нет имени

преступлениям, которые я совершил. Я сознался во всем. Я сделал бесконечно много гадостей и

поэтому жду и готов вынести любой приговор.

Благовещенский . Я признаю себя виновным в изменнической деятельности и готов принять любое

наказание.

Мальцев . Все ясно, я не смею рассчитывать на помилование, скажу только, что до 1938 года все шло

нормально, а потом началось падение. Мысль самая гнусная, обида на Советскую власть за

недоверие, которое я стал ощущать после моего ареста. Я просился в армию, мне отказывали.

Обидевшись на Советскую власть, я дошел до настоящего состояния. Умереть бы, но с толком — вот

что мне хотелось бы на сегодняшний день.

Жиленков вспомнил о том, что он бывший партработник.

— Если суд найдет возможным, чтобы использовать мою жизнь, то я готов загладить мою вину чем

угодно и в любых условиях, — заявил он.

Закутный сказал, что он «еще не безнадежно потерян для своей Родины».

— Прошу дать мне возможность умереть честным человеком, а не врагом своего государства.

— Я честно рассказал о всех своих преступлениях, за которые любое наказание советского

правосудия приму как должное, — сказал Бунячен–ко. — Но все же прошу сохранить мне жизнь,

любой самый тяжелый труд для меня будет большим счастьем.

— Я опозорил честную советскую семью. Опозорил своих родителей, честных русских людей, своих

предков. Что можно ожидать после этого? — заявил Зверев. — Я плавал в фашистском власовском

омуте и этой грязью выпачкан, вымазан. Но, граждане судьи, еще в апреле я начал от [308] этой грязи

отдаляться… Сейчас, если можно выразиться, чувствую себя чистым человеком. Прошу дать мне

возможность искупить вину честным трудом. Прошу прощения у советского народа за мои злодеяния.

Дайте мне возможность умереть как солдату, а если нельзя сохранить мне жизнь, то прошу приговора

о расстреле.

— Тяжко и страшно умирать изменником своей Родины, — сказал Меандров. — Еще раз прошу

сохранить мне жизнь и дать возможность в любых условиях искупить свою вину перед Родиной.

— Граждане судьи, после всех гнусных преступлений не нахожу слов в свое оправдание, — заявил