Николай Коняев. Два лица Власова.

приятелю, с которым играл в юности в хоккей, более настороженно.

«Штрик–Штрикфельдт, — пишет сам Сергей Фрёлих, — подозревал, что я подослан какой–то

партийной организацией, чтобы установить слежку за ним. Я почувствовал это при первом

свидании и начал разговор с полной откровенностью. Я — владелец хорошо работающей фирмы в

Риге; у меня нет оснований беспокоиться о заработке, я имею достаточно денег. Я мог бы обеспечить

свое будущее в балтийских странах, [192] ведь фирма моего отца приносит очень хороший доход. Но к

чему все эти соображения на будущее, если мы проиграем войну? И единственный шанс выиграть ее

я усматриваю во власовском начинании»…

Сергей Фрёлих вспоминает, что разговор со Штрик–Штрикфельдтом происходил в меблированных

комнатах недалеко от Курфюрстендамм.

Штрик–Штрикфельдт открыл бутылку коньяка, а Фрёлих разоткровенничался, рассказывая, как он жил

в Риге, когда в город вошли советские войска.

Его дочери было восемь лет… Она пошла в школу, и там ей сказали, что она должна любить Сталина

больше, чем своих родителей.

— Это правда, папа? — спросила она.

— Правда! — сказал Фрёлих.

— Но я же совру, если скажу так… — заплакала дочка.

Этот эпизод, как рассказывал Фрёлих, и побудил его пойти в Латышскую армию, а затем — в

вермахт.

Штрик–Штрикфельдт, который и сам пошел добровольцем в немецкую армию за две недели до

нападения Германии на СССР, кивал Фрёлиху. Он очень хорошо понимал голубоглазого сотоварища

по хоккейным матчам.

Как видно по книге Сергея Фрёлиха, он был, если и не умнее Вильфрида Карловича, то ироничнее.

Ирония и позволяла ему более беспристрастно смотреть на Андрея Андреевича Власова…

Сергей Фрёлих вспоминает, как проходило время опального генерала…

Утром гулял по саду.

Потом слушал доклады и сидел над военными картами…

«Атмосфера в доме была своего рода смесью конспирации, домашнего уюта и ожидания, — пишет

Сергей Фрёлих. — Власов все время ожидал, что что–то должно произойти. Но ничего не

происходило».

Это свидетельство чрезвычайно ценно, потому что именно в это время агитация Власова начала

тревожить Москву. С сорок третьего года — до сих пор о судьбе Андрея Андреевича молчали —

начинается мощная антивласовская пропаганда.

В общем–то, это понятно.

Под угрозой оказалась не только возможность, пусть и ценою бесчисленных жизней русских,

украинцев, белорусов, поддерживать в населении ужас перед немцами…

Смешно, но это как раз и не беспокоило Москву, поскольку уже ясно стало, что ее верным и

надежным помощником в этом вопросе является сам гитлеровский Берлин с незыблемой ост- политикой. [193]

Нет, не этого опасалась Москва.

Внезапно там осознали, что действие воззваний Власова не ограничивается их влиянием на исход

боевых операций. Оно было шире. Оно подрывало сами основы большевистской русофобии,

которую, несмотря ни на какие погромы в ЦК ВКП(б) и чистки в правительстве, продолжало

исповедовать советское руководство. Поэтому срочно нужно было скомпрометировать Власова, и

скомпрометировать именно в глазах русских людей.

Понимал ли это Власов? Безусловно, понимал… Только противопоставить этому, кроме разговоров,

не мог ничего.

— Заметьте себе, господа, — рассуждал он на вилле Кибиц Вег за партией в преферанс. — У нас

отъявленным врагом режима и изменником родины принципиально считается каждый думающий

иначе. Или просто ищут козлов отпущения. Поэтому советские люди выучились внешне соглашаться

с требованиями режима. Что они думают и чувствуют — они тщательно скрывают. Это привело к

известной шизофрении — что и есть одно из величайших преступлений большевистских вождей.

Говорят, что национал–социализм и большевизм — два сапога пара… Это, конечно, неверно. Вы

можете критиковать, иметь свое мнение и даже настаивать на нем. У большевиков такое не

позволяется… Но какая, скажите мне, разница?

«Обычный порядок дня усложнялся обильными возлияниями в любое время, — пишет Сергей

Фрёлих, вспоминая те дни, — но особенно по вечерам, при игре в преферанс, одну из самых

популярных карточных игр в России, похожую на бридж».

Когда Штрик–Штрикфельдт отказывался пить, Власов пил с Фрёлихом. Когда Фрёлих пытался

отказаться от выпивки, Власов каждый раз говорил:

— Как это ты больше не хочешь? Ты обязан пить за наше дело… Если и Фрёлих был занят, «за наше

дело» пили студенты–рижане, составлявшие внутреннюю охрану виллы.

Однажды денщик уронил поднос с пустыми водочными стаканами.

— Прошу извинить, — сказал Власов своему немецкому гостю. — Ведь это «унтерменш».

Время от времени Власов закатывал верным ему прибалтийским немцам истерики.

— Я больше не хочу ничего! — кричал он. — Меня обманывают. Все бессмысленно. Верните меня в

лагерь военнопленных… [194]

— Там водки не дают, герр генерал, — утешал его Штрик–Штрикфельдт, и Власов стихал.

— Я понимаю, — говорил он. — Но поймите и вы меня… Я уничтожил все мосты к моей родине. Я

пожертвовал своей семьей, которая сегодня, в лучшем случае, живет в ссылке, .но, скорее всего, уже

сейчас ликвидирована. Я необратимо стою вместе с немцами в борьбе против Сталина. Для меня