Николай Коняев. Два лица Власова.

— Мне это потому так досадно, что из–за одного–единственного слабовольного, бесхарактерного

человека перечеркнуто мужество столь многих солдат, и теперь этот человек сделает это…

Слова эти сказаны по поводу своего фельдмаршала.

Власов — генерал вражеской армии.

То, что Власов теперь сделает это, для Гитлера выгодно, это надо использовать, но презрение,

непринятие Власова как предателя Гитлер не может преодолеть в себе, хотя для него вроде бы и

выгоднее принять план Гелена. Но Гитлер очень часто поступал и будет поступать не так, как

выгодно, а как, он чувствует, надо поступить.

Мистически Власов для него — это Паулюс. На Власове вымещает Гитлер то, что он хотел сделать на

Паулюсе…

Завершая заседание, фюрер сказал, что следует разослать стенограмму заседания всем командующим.

— Это было бы очень хорошо, — восхитился мудростью фюрера Кейтель. И пояснил, повторяя на

свой лад только что прозвучавшие слова Гитлера: — Ибо получается маленький самообман. Люди

надеются получить разгрузку, а не знают, какое беспокойство они сами себе создают, какую вонь они

заводят у себя в тулупе. [190]

Читаешь стенограмму этого заседания и только удивляешься, насколько схожа она со стенограммами

заседаний ЦК ВКП(б) и ЦК КПСС…

Впрочем, мы уже говорили, что по отношению к России и к русским людям фашизм ни в чем не

отличался от большевизма.

Глава шестая

«Власов и его соратники, — пишет Штрик–Штрикфельдт, — всегда надеялись, что здравый смысл

должен когда–то победить. Было роковым для германского народа, что в то время не оказалось рядом

с Гитлером никого, кто мог бы ему противостоять».

Поначалу вермахтпропагандовскому начальству Власова казалось, что совещание в Верхних Альпах

не отразится на их работе.

Более того, как пишет Штрик–Штрикфельдт, после совещания в Ставке Гитлера положение даже

улучшилось… Он рассуждал, что самостоятельная активность Власову и так была запрещена после

поездки в Гатчину, но теперь сам фюрер пусть и формально, но согласился с употреблением его

имени для пропаганды на ту сторону.

Поэтому в ОКБ никто не волновался…

Правда, генерал Гелен спросил у Штрик–Штрикфельдта, как будет реагировать Власов…

— Я должен, — сказал Штрик–Штрикфельдт, — переговорить с ним открыто. Это принципиальное

и, может быть, окончательное решение, которое выбивает почву из–под соглашения, заключенного

между мною и Власовым.

— Фюреру Власов не нужен, — задумчиво сказал Гелен. — Но нам всем он очень и очень нужен.

Скажите ему это.

Объяснение с Власовым произошло в присутствии Малышкина и Деллингсхаузена.

Штрик–Штрикфельдт сказал Власову, что все усилия офицеров изменить политический курс в пользу

Русской освободительной армии окончились провалом.

Теперь Власов знал правду. Для него эта новость оказалась неожиданной и тяжелой.

Штрик–Штрикфельдт попытался ободрить его, передав ему слова Гелена. Больше ему нечего было

сказать.

— Я всегда уважал германского офицера за его рыцарство и товарищество, за его знание дела и за его

мужество, — сказал Власов. — Но эти люди отступили перед лицом грубой силы; они пошли на

моральное поражение, чтобы избежать физического уничтожения. Я тоже так делал! [191]

Здесь то же, что и в нашей стране, — моральные ценности попираются силой. Я вижу, как подходит

час разгрома Германии. Тогда поднимутся «унтерменши» и будут мстить. От этого я хотел вас

предохранить… Я знаю, что будут разные оценки нашей борьбы. Мы решились на большую игру. Кто

однажды уловил зов свободы, никогда уже не сможет забыть его и должен ему следовать, что бы ни

ожидало его. Но если ваш «фюрер» думает, что я соглашусь быть игрушкой в его захватнических

планах, то он ошибается. Я пойду в лагерь военнопленных, в их нужду, к своим людям, которым я так

и не смог помочь.

Генерал Гелен не допустил, чтобы Власова возвратили в лагерь. Срочно был подыскан особнячок на

Кибиц Вег. Здесь и поместили взятого под домашний арест генерала–предателя.

Узкий палисадник отделял виллу от улицы. Сзади имелся участок в тысячу квадратных метров. На

первом этаже — две комнаты. Одну, с окнами в сад, превратили в кабинет генерала, а вторую — в

гостиную и столовую. На втором этаже — три спальни. Для Власова, для его заместителя — генерала

Малышкина, для адъютантов Власова и Малышкина. Еще были повара, денщики…

Охраной и всем порядком на вилле, где Власов находился как бы под арестом, ведал теперь Сергей

Фрёлих. Поскольку он и обеспечивал «домашний арест» генерала, надо и его представить читателям,

тем более, что в дальнейшем мы будем еще неоднократно ссылаться на воспоминания, оставленные

им.

Отец Сергея Борисовича (Бернгардовича) Фрёлиха был балтийским немцем из Пернова в Эстонии.

Мать происходила из силезского рода фон Зибертов.

До 1920 года семья Фрёлихов жила в Москве.

В декабре 1920–го переехали в Ригу. Здесь Сергей закончил гимназию. Потом учился во

Фридриховском политтехникуме. В 1927 году получил диплом инженера.

«Фрёлих, — пишет Штрик–Штрикфельдт, — был немцем, русским и латышом, то есть он был

настоящим европейцем».

Столь лестную оценку Вильфрид Карлович дал Фрёлиху в своей книге. В жизни же он отнесся к