Николай Негорев или благополучный россиянин.

Я не знал, что ответить, и смотрел на ее энергические движения. Она, казалось, немного выросла и очень похорошела, а у Малинина отросло даже маленькое брюшко.

-- Вы -- знатный барин. Поздравляем вас, но кланяться вам не будем! -- кричала она.

-- Извините,-- забормотал было Малинин.

-- Молчи, пожалуйста. Мы в нем не нуждаемся. Я пойду в кухарки, буду содержать тебя, если нужно, но мы не будем ему кланяться...

-- Сударыня,-- сказал я,-- я не позволю никому кричать у себя в доме.

-- Мы сейчас уйдем.

Лиза сердито повернулась и пошла а переднюю.

-- Подай барыне платье,-- сказал я лакею.

У Лизы на глазах блестели слезы, и она ломала пальцы, торопясь надеть резиновые галоши. Малинин не знал, что ему делать, и стоял дурак дураком. Мне стало жаль их, но я возвратился в кабинет и начал ходить из угла в угол.

До сих пор я всегда подавлял в себе чувствительность, но теперь мне хотелось вызвать и расшевелить ее. Я был бы очень доволен собой, если б почувствовал расположение заплакать по поводу ссоры с сестрой. Употребляя фигурное выражение, я, так сказать, заморозил все цветы в своем сердце, и мне хотелось теперь отопреть и сохранить последний -- мою привязанность к сестре.

Я вспомнил, что в письме она извещала меня, что поручает Савельеву (мы продали остаток земли в Негоревке, и Савушка жил у меня в Петербурге за управляющего домом) нанять для себя квартиру. Я послал за ним и, как только узнал адрес, отправился к Малинину.

Мне отворила дверь сама Лиза и, как бы чего-то испугавшись, остановилась на месте, не пропуская меня в переднюю. Глаза ее были красны от слез, и когда я поцеловал у ней руку, она так обрадовалась, что кинулась мне на шею и, не выходя из передней, начала звать мужа.

-- Я знал, что вы великодушны,-- сияя улыбкой, сказал Малинин.

-- Говори мне, пожалуйста, ты. Я нисколько не переменился.

-- Ах, если б ты в самом деле не переменился! -- сказала Лиза.

По лицу ее текли слезы, но она их не замечала.

-- Покажи же мне племянника,-- сказал я, чтобы занять ее чем-нибудь.

Я вообще не люблю очень маленьких детей, но у Лизы был такой хорошенький ребенок, что я поласкал его без всякого притворства.

-- Где же твоя жена? -- спросила меня Лиза.

-- Она больна. За границей. Извини -- я долго не читал твоего последнего письма, а то вам не пришлось бы нанимать этой квартиры. Бросьте ее и переезжайте ко мне.

-- Ну, нет,-- сказала Лиза.

-- Отчего же?

-- Нет, об этом не стоит и говорить.

Лиза пристально всматривалась в меня.

-- А ты сильно, сильно изменился! -- грустно сказала она.

Я хотел было ей возражать, но в это время явился Савельев. Он пришел навестить Малинина и захватил с собой какую-то дрянную городскую телеграмму, полученную без меня.

-- Вот-с, ваше превосходительство, телеграмма,-- сказал он, вытягиваясь в дверях.

Титул превосходительства в настоящее время был так неуместен (не по тому одному, что я находился только в чине статского советника), что я вышел из себя.

-- Убирайтесь к черту с вашим превосходительством!-- крикнул я на Савушку так, что он согнулся в дугу.

-- Видишь, видишь!-- сказала Лиза, с грустью качая головой.

Не знаю, в чем я именно изменился, но Лиза, несмотря на мои ласки, не перестала как-то дичиться меня, и мало-помалу между нами установились холодные отношения, да и те поддерживаются теперь только письмами Андрея. Брат как-то написал мне, что хочет воротиться в Россию, и я имел неосторожность спросить -- на a la ли К* и D* {Вероятно, имеются в виду В. Кельсиев (1835--1872) и С. Джунковский (1820--1870), Кельсиев, близкий одно время революционной эмиграции, в 1867 году вернулся в Россию, отрекшись от своих взглядов и рассказав об этом в "Исповеди"; Джунковский, отказавшись от православия, принял в Риме католичество и вступил в орден иезуитов; в 1866 году после покаяния вернулся в Россию.} хочет он воротиться. Этот невинный вопрос послужил поводом к целому граду ругательств, которые Андрей высылает из Женевы, по мере накопления, на имя сестры.

Даже Малинин, кропотливо занятый службой, как будто поохладел ко мне...

P. S. Мне остается сказать несколько слов о несчастном Новицком.

Несколько месяцев назад я встретил на улице Крестоцветова, который так расцвел, что его и узнать нельзя. Оказалось, что он заправляет делами какого-то товарищества, и заправляет, должно быть, не без пользы, судя по великолепной шубе и дорогим перстням, красовавшимся на его пальцах.

Крестоцветов сообщил мне, что Новицкий в Петербурге.

-- Странно, отчего же он не зашел ко мне? -- спросил я.

-- Заходил, да не пустили, а теперь и сам не пойдет, я думаю.

-- Я не виноват... Как он поживает? Нельзя ли с ним повидаться?

-- Не стоит: пьет горькую чашу.

-- Как это -- чашу?

-- То есть, собственно, я не знаю -- чем он пьет: чашами, рюмками или стаканами, а только я его всегда вижу пьяным. Оборвался, как блудный сын... Ходит, должно быть, из кабака в кабак да строчит, каналья, кляузы.

-- Это удивительно! Неужели он не может как-нибудь устроиться? -- действительно с некоторым удивлением спросил я.