Николай Негорев или благополучный россиянин.

-- Наш Семен Новицкий теперь барином сделался,-- известил он меня с своей обыкновенной широкой улыбкой.

-- Как так?

-- Добыл уроки и переехал отсюда. Теперь я здесь один остался. "Я -- царь, я -- раб, я -- червь, я -- бог", -- пояснил Бенедиктов и захохотал. -- А где Андрюшка?

-- Он в деревне. Вот вам письмо. Где же теперь живет Новицкий?

Уже было довольно поздно, и, взяв адрес Новицкого, я раздумал -- заходить ли к нему сегодня, так как нужно было торопиться в пансион. Но, простившись с Бенедиктовым и идя к гимназии, я проходил почти мимо квартиры Семена.

Судьба, кажется, в этот день назначила испытать мое терпение в разных назойливых беседах, и я зашел к Новицкому на минутку.

Он нанимал довольно большую, но сырую, холодную и почти пустую комнату. Я застал Семена в очень странной агитации {Агитация, или ажитация -- волнение, возбуждение (от франц. agitation).}. Он, сняв сюртук, в одном жилете ходил по комнате, с живостью размахивал руками и о чем-то, кажется, говорил сам с собой. Судя по всему, его обстоятельства очень изменились к лучшему, и на нем была полотняная, а не ситцевая рубашка, когда-то возбудившая у Андрея столь чувствительные намерения купить Семену новое белье. Но на меня произвело очень неприятное впечатление то, что от Новицкого пахло водкой и, кажется, он был немного пьян.

-- Вот хорошо, что вы приехали; я давно, вас ждал,-- сказал он мне.-- У вас, в гимназии, основана, кажется, маленькая библиотека? Нельзя ли нашим семинаристам присоединиться?

-- Отчего же? Я думаю, можно.

-- Оно, конечно... как бы это сказать? -- конный пешему не товарищ... А все-таки, знаете...

-- Почему же? -- сказал я.

-- Как же можно сравнить, например, вас и меня?

Очевидно, Новицкий придирался к какому-то разговору.

-- Вы немного выше меня ростом, -- улыбаясь, сказал я.

-- Нет, не то. Вы в пеленках узнали то, что, может быть, я и теперь не знаю. Вам говорили: не хватайся за огонь -- он жжет, а мы узнали, что он жжет, уж тогда, когда все руки себе парежгли. Доходи тут до всего своим умом! Хочешь шагнуть в эту сторону, смотришь -- тебя за это били, шагаешь в другую сторону -- тебя за это бьют...

Попав на эту дорогу, Новицкий, разгоряченный вином, мог так шагнуть в откровенном разговоре, что ему пришлось бы потом долго стыдиться за свою слабость, и я, очень недовольный, что он выбрал меня мишенью своих откровений, поспешил прервать его вопросом, как он устроился.

-- Устроился! Что устроился! Устроился из кулька в рогожку! где нам! Я вам серьезно говорю. Эта негодная бедность изломала меня, да и многих нас. У бедняков отнимают не один кусок хлеба, а и честь, и нравственность, и совесть -- все божьи дары... Вот, например, вы имели средства еще в детстве узнать, что воровать дурно, а я... Помните, как я украл ножик?

-- Когда это? -- спросил я, вполне понимая, что о таких вещах лучше говорить забывчиво.

-- Как будто вы не помните! Знаете ли, вы произвели во мне переворот. Душа -- ненужная роскошь для нищего. У нас и не признавали души, да у меня и не было ее, кажется. Нас били, драли, ругали, но всего этого я не боялся. Встретив вас, я начал бояться заслужить презрение. Да. Вы открыли во мне нравственную сторону...

-- Извините, мне некогда, -- сказал я, даже немного оскорбленный этим пьяным разговором.

-- Нет, видите ли, вы имели громадное влияние на мое развитие...

-- До свиданья, -- решительно проговорил я.

Новицкий сказал мне на дорогу еще несколько глупостей и проводил, объявив, что завтра, рано утром, он зайдет в гимназию поговорить со мной еще об этом же предмете.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Я ДЕЛАЮСЬ ВПОЛНЕ ВЗРОСЛЫМ

Через несколько месяцев по приезде с вакации я получил письмо за черной печатью, писанное рукой брата и начинавшееся, как начинаются обыкновенно все письма этого рода: "С душевным прискорбием я поставлен в необходимость известить тебя об общем нашем горе" и проч. Отец скончался.

Спустя неделю после этого письма я получил другое письмо, писанное рукой сестры, под диктовку тетушки, которая тоже с душевным прискорбием извещала меня, что брат до того увлекся охотой, что грозит окончательно сделаться лесным бродягой и никогда не поступить в университет. На ее желание переехать в город, так как "жалко было бы губить в деревне жизнь молодой девушки", брат отвечал самым решительным протестом, вероятно принимая в соображение, что на городских улицах воспрещено стрелять из ружей полицейскими правилами. В конце -- тетушка спрашивала мое мнение, переезжать им или не переезжать в город, выражая решительно намерение не обращать больше внимания ни на какие братнины протесты в случае моего согласия на их переезд.