Николай Негорев или благополучный россиянин.

Господи, какое тут было смешение языков! Каждый, по-видимому, употреблял все усилия, чтобы как можно меньше слушать и как можно больше говорить. В одном углу волосатый, жиденький господин умилялся над драгоценными свойствами русского мужичка, находя, что этот мужичок необыкновенно сметлив, добр, великодушен, терпелив, мужествен и вообще так хорош, что господу богу остается только радоваться, создавши такого превосходного мужичка. Молодой человек с грубыми, резкими манерами, сидевший против него, вполне соглашался с ним, но предполагал, что нам не следует увлекаться гением русского народа, а нужно везде кричать, пародируя фразу Дантона: {Дантон Жорж-Жак (1759--1794) -- видный деятель французской буржуазной революции конца XVIII века. Николай вспоминает его фразу: "Чтобы победить врага, нужна смелость, смелость и еще раз смелость".} "образованности, образованности, еще и еще образованности". В другом месте какой-то студент доказывал, что чтение романов развращает и что все романы Диккенса не стоят маленького исследования о маленьком животном из породы раков, живущем на его носу. Тут говорилось, что немцы -- наши учителя; там слышалось, что немцев следует как можно скорее гнать из России. Один был убежден, что Россия -- земледельческая страна; другой доказывал, что она "девственная", а отнюдь не земледельческая; третий находил, что она не земледельческая и не девственная, а переходная. Кто-то считал Тургенева величайшим писателем, и кто-то кричал, что Тургенев отстал от века и современных, требований... И над всем этим хаосом царствовала Катерина Григорьевна.

Прислушиваясь к стрекотанью неопытных молодых людей, к хлесткому бряканью солидных мужчин и к веским, золотым речам авторитетов, я мог схватить только отдельные русские и французские фразы, и в голове моей ходил какой-то хаос. Я не понимал решительно ничего и хотел уже было удалиться в угол, соображая, что я лишний -- с посконным рылом в калашном ряду, как ко мне подскочил какой-то молодой человек в очках и остановил меня.

-- Вы, вероятно, поступите к нам в университет?-- спросил он так быстро, как будто я сидел в вагоне двигавшегося поезда, а он стоял на платформе. Самое живое любопытство выражалось на его дряблом, бесхарактерном лице, украшенном жиденькой бороденкой, в которой он царапался своими длинными модными ногтями.

-- Позвольте узнать вашу фамилию? -- так же быстро спросил он, утешившись, что я имею благое намерение поступить в университет.

-- Негорев.

-- Стульцев, -- с живостью поклонился мне молодой человек, поправив левой рукой свои очки.

После этого он без церемонии взял меня под руку и поставил в печальную необходимость прогуляться таким образом по зале.

-- Скажите, пожалуйста, кто этот толстый подле Катерины Григорьевны?-- спросил я его в то время, как он готовился что-то заговорить.

-- А! -- невнимательно сказал Стульцев, видимо недовольный тем, что я интересуюсь толстяком. Он поправил свои очки, приналег слегка на мою руку и конфиденциально сообщил: "Это ужасная свинья, я хочу написать на него повесть".

-- Вы пишете? -- почтительно спросил я.

-- Да-а,-- с притворным равнодушием отвечал Стульцев.

-- Вы не подписываете своей фамилии?

-- Нет, я никогда не подписываю, -- сказал Стульцев тем тоном, каким говорит гвардейский офицер: "Нет, я никогда не беру жалованья: отдаю его писарям на водку". -- Вы на какой факультет думаете поступить?

-- Не знаю, думаю на юридический.

-- Берет раздумье? Меня тоже брало, знаете, раздумье, когда я поступал: на какой факультет поступить? Наконец я посоветовался с N.,-- говорил Стульцев, называя фамилию одного известного писателя.

-- Он вам знаком? -- спросил я об N.

-- Да. Очень милый человек...

-- Врет, врет все, вы не слушайте! -- смеясь сказал вдруг какой-то студент, подходя к нам.

-- Ну! ну! что ты! -- сказал Стульцев, стараясь придать своим словам тон легкого удивления, но ничего не вышло: студент громко захохотал. Стульцев задергал очками и уничтожился, однако ж все еще повторял: "Ну, ну! ну! что ты!" -- как будто он относил эти слова к брыкавшейся лошади, которую ласково трепал рукой по шее.

-- Стыдно, Аркадий Алексеич, стыдно новичков ловить! -- смеясь говорил студент.

-- Ну, ну! перестань! -- уговаривал Стульцев, глядя от нас в другую сторону.

-- Ведь этакая торба вранья! Что он вам врал такое?

-- Ничего,-- отвечал я, отпуская Стульцеву все его грехи относительно меня.

В это время Ольга с другого конца зала позвала зачем-то студента, и он отошел от нас.

-- Ведь вот тоже барин! -- брюзгливо заговорил Стульцев, и как-то чувствовалось, что все его убогое существо переполнено мелкой бессильной злобой. Он походил на разъяренную овцу, злобно бьющую ногами землю вслед волку, уносящему ее ягненка.

-- Вот тоже барин -- либерал,-- все они либералы! а обольстил девушку, сманил ее от родителей... Ну! и бросил теперь бедную, а она беременна.