Николай Негорев или благополучный россиянин.

Я хотел было продолжать, но тетушка нашла, что такие мерзости нельзя слушать молодой девушке, а потому велела мне отнести "Опыт" и спрятать в чемодан, как можно дальше от Лизы. Это, однако ж, не помешало мне прочесть Лизе (конечно, один на один) не только. "Опыт", но и "Наблюдение" со статьями Оверина, за которые тетушка приговорила бы автора по крайней мере к колесованию.

-- Какой он дурак! -- вскричала сестра, когда я кончил статью Оверина.

-- Ну, не совсем дурак; поумнее нас с тобой,-- сказал я, недовольный легкостью, с какой она произнесла свой резкий приговор над моим товарищем.

-- Он говорит, что нужно делать все неприличное. Значит, можно садиться на пол, класть ноги на стол, есть руками,-- горячо сказала Лиза.

-- Вовсе не то. Не нужно только стесняться приличиями. Например, не принято есть руками, но если нет вилок -- не нужно оставаться голодным, боясь нарушить приличия. Например, ты встречаешь в обществе глупца, который лжет что-нибудь, обличить его считается неприличным, а ты обличи...

Я был в том возрасте, когда составляются самые великолепные планы будущего и когда человек особенно склонен обращать других в свою веру, поэтому я с особенным удовольствием занялся просвещением сестры и немедленно сказал ей речь страниц в восемь убористой печати, где выложил все свои либеральные сокровища, положительно доказав, что у нас многое и многое, а в особенности приличия, так устарело, что никуда не годится. Сестра с удивлением слушала меня, и, кажется, довольно внимательно.

-- Если мне, например, жарко,-- спросила она,-- значит, я могу ходить без платья, в одной рубашке?

-- Конечно, можно,-- с уверенностью ответил я.

Лиза засмеялась, но, вероятно, мои доводы произвели на нее свое впечатление, так как после этого она весь вечер шаталась по саду, напевала под нос какую-то песню и что-то обдумывала. Не знаю, до чего она додумалась, только перед чаем Лиза спросила меня, как выглядит из себя Оверин,-- блондин он или брюнет?

Недели через две, когда я только что встал с постели и оделся, в мою комнату неожиданно вошел брат. Он был все еще в военной форме, но погоны были уже оборваны, да и весь свой ненавистный мундир он, кажется, нарочно засалил и порвал во многих местах. В ногах у него терлась какая-то легавая собачонка, смотревшая так же пугливо, как и ее хозяин, теперь очень походивший на отрепанного и грязного блудного сына, возвратившегося в родительский дом после печальных завтраков из одного корыта со свиньями.

-- Я прямо к тебе прошел,-- сказал он тем осторожным и торопливым голосом, каким переговариваются два вора, влезая в окно.-- Что папаша?

-- Ничего,-- с изумлением отвечал я.

-- Ты никому не говори, что я приехал... Папаша очень сердится?

-- Конечно, сердится; еще бы, ты писал такие глупости,-- постращал я брата, желая ему отплатить за то, что он таился от меня со своими письмами.

-- Что же он говорил?

Брат очень часто обманывал и мистифицировал других, и еще недавно мы с Малининым, как дураки, прогулялись, по его милости, в Жидовскую слободку смотреть слона, которого даже и не думали привозить в наш город; мне в это время пришла в голову жестокая мысль отмстить ему сразу и за слона и за все его прежние пакости.

-- Он ждет все тебя, говорил что-то Ефиму: кажется, тебя хотят высечь на конюшне,-- сказал я.

-- А, черт их возьми! пусть же дожидаются! -- вдруг крикнул на меня Андрей, точно я его дожидался, чтобы отодрать на конюшне.

Прокричавши это, он схватил шапку, повернулся к дверям и вместе с собакой побежал вниз по лестнице. Я не на шутку испугался и был очень рад, когда мои покаянные крики остановили наконец Андрея. Но он возвратился ко мне в комнату с видимой недоверчивостью, может быть думая, что я устроил ловушку и хочу предать его Ефиму, злорадно дожидающемуся на конюшне возвращения своего прежнего друга.

-- Ладно. Пусть! -- сказал Андрей, бросая об пол свою фуражку с отчаянной решимостью человека, восклицающего: "Будь, что будет -- живой не сдамся!"

Я кой-как уговорил Андрея; мы заперли в комнате собаку и отправились вместе к отцу.

Брат, впрочем, видимо, не доверял мне. Войдя в кабинет, он остановился из предосторожности в дверях и ждал, как его примет отец, очевидно намереваясь задать стрекача при первом намеке на конюшню.

-- Ну что, сочинитель, не раздробил себе черепа?-- сказал отец.

Это, кажется, успокоило опасения Андрея насчет конюшни со всеми ее ужасными последствиями.

-- Вы не сердитесь, папаша, миленький! -- вскричал он и бросился целовать отцу руки и лицо.

Вообще Андрей никогда не сдерживал своих порывов, и, между тем как меня всегда останавливала мысль, понравится ли другому бурное излияние моих чувств, брат, если ему это хотелось, кидался на шею, не справляясь о последствиях. Отец ласково отстранил его рукой и погладил по голове.

-- Что же, будешь готовиться в университет? То-то, я думаю, книг-то, книг-то навез с собой!

-- Я не привез,-- смущенно сказал брат.-- Ведь у Николи есть книги.