Николай Негорев или благополучный россиянин.

-- Видите вы эту звезду,-- сказал он,-- вон направо?

-- Где?

Сестра, вероятно, еще надеялась, что Оверин от звезды поэтически перейдет к излиянию чувств, но она горько ошиблась. Оверин скоро заговорил об Уране, о Нептуне и начал объяснять ей вычисления Леверье, послужившие к открытию новой планеты. Так как ни Уран, ни Нептун, ни Леверье вовсе не интересовали меня, а кроме того, с одной стороны, было холодно, с другой же -- нельзя было сомневаться в целомудрии Оверина, а потому я решился воротиться домой, оставив Лизу, в виде наказания, поскучать часок-другой на холодке, слушая математические пояснения Оверина. Я пошел, и до меня доносились еще по ветру спокойные слова Оверина: "Притягательная сила... центростремительная сила... отклонение..."

Когда я проходил в свою комнату, чтобы обсушить немного промокшие ноги, зала уже значительно опустела, но по дороге меня все-таки задевали слова: эманципация, непогрешимость, Гарибальди, обскуранты, знамя прогресса, Тургенев, патриотизм и проч. и проч. У дверей моей комнаты со мной столкнулся Малинин. Толки этого вечера на него произвели, по-видимому, потрясающее впечатление, и он смотрел очень расстроенно.

-- А y нас, должно быть, скоро будет революция? -- тихо сказал он не то с большим страхом, не то с большой уверенностью.

-- Где "у нас"? -- раздражительно спросил я, предчувствуя услышать глупость.

-- У нас, в России.

-- Ты останешься у нас ночевать?

-- Нет, уж я домой пойду. Неловко, в первый же день -- и вдруг дома не ночевать. Хозяйка черт знает что обо мне подумает.

-- Не видал ты -- Шрамы уехали?

-- Уехали.

-- Ну, так я лягу спать.

-- Прощай. Пойду на новоселье. Вот что, Николай Николаич (Малинин в первый раз в жизни называл меня таким образом, и эти слова вышли у него как-то застенчиво), я хотел завтра... Нечто вроде новоселья... Можно? И хотел пригласить Лизавету Николаевну... А? Как ты думаешь, Николай Николаич? Я думаю, кофей...

Малинин совсем расстроился.

-- Хорошо, завтра.

-- Ну, так я буду ждать...

-- До свиданья.

Я лег и начал было дремать, когда в соседней комнате брат зашаркал спичками и через минуту явился ко мне с зажженной свечой.

-- Ты не спишь? Где Малинин?

-- Он ушел. Зачем тебе?

-- У него завтра кофей...

Брат сел ко мне.на постель и начал говорить об Анниньке, в которую он был влюблен. Его восторженные похвалы ее белым волосам, розовому лицу и ее необыкновенно приятной наивной глупости очень мешали мне задуматься над маленьким выговором, который я приготовлял для сестры по поводу ее любовных похождений. К утру, впрочем, я успел составить довольно назидательную речь и отправился к Лизе.

Когда я вошел, она лежала на диване и читала книгу. Я с медленной серьезностью поставил стул к дивану, сел на него и дожидался, что Лиза спросит меня, зачем я пришел; но она молчала.

-- Что ты писала Оверину? -- спросил я наконец.

-- Ничего не писала,-- небрежно отвечала Лиза.

Она продолжала глядеть в книгу, вероятно, думая, что разговор будет не настолько интересен, чтобы для него стоило отрываться от чтения.

-- Что ты писала Оверину? -- настойчивее спросил я.

-- Ничего.

-- Я знаю, что ты писала, что он тоже писал к тебе и что ты бережешь его письма. Я знаю, что ты вчера...

Лиза вскочила с дивана и, очень покраснев, посмотрела мне в глаза.

-- Как ты узнал?

-- Как я узнал -- тебе все равно. Дело в том, что я все знаю.

-- Хорошо,-- пробормотала Лиза. Она бросилась к комоду и начала дрожащими руками с лихорадочной поспешностью перебирать стоявшие там безделушки, причем флакон с какими-то духами полетел на пол. Это раздражило Лизу, и она начала кидать вслед за ним на пол все, что ни попадало под руку. По лицу ее текли молчаливые слезы, губы дрожали от злобы и оскорбления, и она изо всей силы метала об пол и гребенки, и банки с помадой, и щетки. Я молчал. Она нашла наконец ключ, сердито выдвинула верхний ящик комода в начала там рыться так азартно, что оттуда вылетело на пол несколько носовых платков и какая-то коробочка. Скоро она выхватила из комода какие-то бумаги и хотела их разорвать, но я схватил ее за руки.

-- Отдай,-- сказал я.

-- Ни за что! -- захлебываясь злыми слезами, проговорила Лиза.

Она, впрочем, не думала сопротивляться мне серьезно и скоро уступила моим усилиям, в изнеможении упавши на диван и разразившись громкими рыданиями.

Я начал разбирать бумаги. Это были три длинных письма Оверина, обращенных, как видно было из первых строк, к Наталье Петровне,-- так звали горничную Лизы, от имени которой, вероятно, и писала ему сестра.

-- Отдай их ему...-- с усилием проговорила Лиза среди рыданий, которые душили ее и коверкали ее лице в безобразные гримасы.-- Он надо мной смеется! Пусть! Смейтесь надо мной! Я не боюсь!

Рыдания ее становились громче и громче. Я подошел к ней и взял ее за руки.

-- Лиза, голубушка, полно -- успокойся! никто не будет смеяться,-- ласково сказал я.

Сестра прижалась к моей груди своим заплаканным лицом.

-- Тебе он все рассказал? смеялся? -- прошептала она..

-- Он мне ничего не говорил и никогда никому не скажет. Я сам все слышал...