Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта

Николай Огарев (1813–1877), родственник и лучший друг Герцена[14], борец за русскую свободу и счастье человечества, «принадлежал к тем мягким, кротким, созерцательным и вместе чувственным натурам, которых обыкновенно называют поэтическими. Такие натуры совершенно не способны к жизни практической, деятельной. Без постороннего влияния, оставленные самим себе, некоторые из них удовлетворяются отвлеченным миром фантазий, в который погружаются с каким-то апатическим наслаждением, и киснут в этих фантазиях, другие просто погрязают безвыходно в чувственных наслаждениях… Огарев с ранних лет дружески сошелся с Искандером, который не допустил его ни до того, ни до другого. Огарев развил в себе под его энергическим влиянием те убеждения, которые поддерживали его во всех переворотах его бурной жизни и осмыслили его существование. Что-то необыкновенно симпатическое и задушевное было во всей его фигуре, в его медленных и тихих движениях, в его постоянно задумчивых глазах, в его тихом, едва слышном голосе, походившем более на шепот больного. Недаром Искандер, Грановский и многие из наших приятелей любили его с какою-то нежностью…». Так поэтически, с любовью характеризовал друга искренне привязанный к нему И.И. Панаев.

Николай Огарев, юноша влюбчивый и мягкосердечный, познакомился с будущей женой, дочерью обнищавшего, сильно пьющего саратовского помещика и племянницей губернатора Панчулидзева в Пензе. Туда – к месту жительства отца – он был сослан царским правительством за мятежное вольнодумие. Горячее взаимное чувство вспыхнуло сразу же. В апреле 1836 года они обвенчались в пензенской соборной церкви. Марью Львовну замуж выдавал ее дядя, один из столпов казнокрадства и произвола. Он покровительствовал своим племянницам Марье и Софье и приветствовал брак старшей с богатым и знатным, хотя и заблуждавшимся по молодости лет ссыльным.

Огарев вскоре после женитьбы получил в наследство от отца огромное – почти миллионное состояние. В Пензенской губернии (а может быть, и во всей России) не было более богатого помещика, чем его неожиданно скончавшийся отец. И сын-«революционист» тут же (да еще с передачей крестьянам всей земли и прощением немалых долгов!) отпустил на волю почти две тысячи душ крепостных. Полмиллиона рублей из отцовского состояния Николай Платонович тогда же передал жене, просившей обеспечить ее на случай непредвиденных обстоятельств – например, его неожиданной кончины. Дело, правда, оформлено было так, будто Огарев тут же получил у нее эти деньги взаймы, обязавшись регулярно выплачивать годовые проценты.

Марья в те дни вполне разделяла взгляды мужа, его идеалы и привязанности… Но идиллия продолжалась недолго.

Она поехала в Петербург хлопотать о возвращении мужа в Москву. Столица и две-три аристократические гостиные вскружили ей голову. Ей хотелось внешнего блеска, ее тешило богатство. Герцен, видевший ее в это время, надеялся, что это было «минутное увлеченье». Но все оказалось гораздо серьезнее.

Вспыльчивая, самолюбивая, не привыкшая себя обуздывать, Огарева оскорбляла самолюбия, столько же раздражительные, как ее. Угловатые, несколько сухие манеры ее и насмешки вызывали резкий отпор. Ее своеобразный голос, при первой встрече неприятно поразивший Герцена, усугублял впечатление.

Она желала иметь аристократический салон, принимать художников и ученых и насильно увлекала Огарева в пустой мир, в котором он задыхался от скуки.

Не прошло и трех лет, как она изменила мужу с его приятелем Иваном Галаховым, а поскольку тот требовал ее разрыва с Огаревым, сошлась с художником Сократом Воробьевым, который этого не требовал.

Марья Львовна встретилась за границей с Авдотьей Яковлевной Панаевой, женой литературного приятеля Огарева и Герцена. «Огарева не была красива, но в ее глазах было какое-то особенное выражение пытливости и пылкости, когда она разговаривала», – рассказывала Панаева. Между дамами сразу же возникла симпатия. Можно сказать, они стали подругами – по крайней мере именно Марья Огарева долгое время являлась единственным адресатом Эдокси, и находилась под влиянием ее более сильной натуры.

Огарев продолжал исправно переводить неверной жене содержание, по-прежнему писал ей нежные и заботливые письма – пусть теперь и не любящие, а всего лишь жалеющие. Та же, ожидая ребенка от Воробьева, ставшего к тому времени богатым и модным художником-академиком, примчалась к Николаю Платоновичу, чтобы он признал ребенка своим. И тот безоговорочно согласился. Огарев был готов взять на себя отцовство будущего ребенка жены: он считал Марью Львовну не распутницей, виновной в прелюбодеянии, а только свободолюбивой и искренней женщиной. И, поскольку общество отказывало ей в уважении, он брал на себя ответственность за ее спокойствие.