Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта

Впрочем, не всем Панаева казалась таким божьим одуванчиком. М.Л. Огарева считала ее человеком «твердой воли и обдуманных действий». Н.Н. Скатов называл ее «сильным», «властным», но и «страдающим человеком». А. Михайлов, встречавший Панаеву в разные периоды ее жизни, писал, что «это была умная и талантливая женщина; широкая и добросердечная натура». Другие знакомые, подчеркивая стремление Панаевой к интеллектуальному и духовному совершенствованию, экономической независимости, а также ее смелое поведение, считали ее «провозвестницей женщин-шестидесятниц».

Дело приобрело широкое общественное звучание. Герцен занял исключительно бескомпромиссную позицию по отношению к Некрасову. Полемика «Колокола» с «Современником» пропитывалась прозрачными намеками на неблаговидное поведение Некрасова: «гонитель неправды… в то же время запирающий в свою шкатулку деньги, явно наворованные у друзей своих», – писал Герцен о Некрасове.

Многие высказывали предположение, что Некрасову нужны были «огаревские деньги» для первоначальной «раскрутки» журнала, когда у него не было свободных оборотных средств. В дальнейшем, по-видимому, он рассчитывал этот долг возместить, но благое намерение как-то забылось.

Чернышевский тревожно переписывался об этом деле с Добролюбовым. Тургенев, в прошлом близкий друг Некрасова, в негодовании призывал: «Пора этого бесстыдного мазурика на лобное место!» На похоронах Дружинина (1864) ни один из старых литературных друзей не заговорил с ним и не подал руки.

Герцен решительно заявлял: «Некрасов и Панаева, которые вели процесс от Марьи Львовны против Огарева, украли всю сумму, так что она, выигравши его, осталась без денег. Наследники ее хотят Панаевой делать процесс, поскольку все это шло через Авд. Яков.».

Состоявшийся суд вынес решение взыскать с Авдотьи Панаевой деньги, принадлежавшие Огаревой, ею ранее с Огарева взысканные и присвоенные, – восемьдесят пять тысяч восемьсот пятнадцать рублей серебром.

Денег, однако, не было.

В письме к Тургеневу Некрасов недвусмысленно намекнул на то, что подлинной виновницей в огаревском деле является одна Панаева. Герцен не удовлетворился этим намеком, и из его письма Некрасов понял, что он не сможет оправдаться в его глазах иначе как прямым обвинением Авдотьи Яковлевны. Это значило, что его гласное самооправдание должно было превратиться в гласное же обвинение Панаевой.

Надо отдать должное Некрасову: он не свалил вину за ограбление Огарева на свою подругу, о чем и писал ей в письме: «Довольно того, что я до сих пор прикрываю тебя в ужасном деле по продаже имения Огарева. Будь покойна: этот грех я навсегда принял на себя и, конечно, говоря столько лет, что сам запутался каким-то непонятным образом (если бы кто в упор спросил: «каким же именно?», я не сумел бы ответить, по неведению всего дела в его подробностях), никогда не выверну прежних слов своих наизнанку и не выдам тебя. Твоя честь была мне дороже своей и так будет, невзирая на настоящее. С этим клеймом умру…

А чем ты платишь мне за такую – знаю сам – страшную жертву? Показала ли ты когда, что понимаешь всю глубину своего преступления перед женщиной, всеми оставленной, а тобой считавшейся за подругу? Презрение Огарева, Герцена, Анненкова, Сатина не смыть всю жизнь, оно висит надо мной… Пойми это хоть раз в жизни, хоть сейчас, когда это может остановить тебя от нового ужасного шага. Не утешаешься ли ты изречением мудреца; нам не жить со свидетелями нашей смерти?! Так ведь до смерти-то позор на мне»[16].

Это письмо полно упреков в том, что она поставила его в тяжелое, двусмысленное положение в литературно-политическом мире. Однако, подтверждая виновность Панаевой, письмо не освобождало и его автора от ответственности. Оно только показывало, как трудно было Некрасову воздержаться от того, чтобы открыть роль подруги и тем самым официально переложить вину на нее.

С другой стороны, современники знали о перлюстрации писем известных людей, и многие полагали, что на это Некрасов и рассчитывал, – на появление сведений, полученных таким сложным образом, о его рыцарском поведении в отношении любимой женщины.

Чуковский тоже не вполне сумел разобраться в этом сомнительном деле. Он полагал, что, «не решаясь взять под сомнение подлинность документа (письма), но отмечая в нем несоответствие фактам некрасовской биографии, исследователи исходили из мысли о том, что писавший не отвечал за свои слова, находясь в состоянии крайнего возбуждения». Такое же объяснение предлагает и А.Г. Дементьев: «… письмо было написано Некрасовым в связи с жестокой ссорой между ним и Панаевой, в часы глубокого волнения и раздражения, когда упреки и обвинения, одно беспощаднее другого, так и просились на бумагу».