Никто другой (СИ)

Стив просыпается от того, что на улице вопит кот. Ну конечно, весна же. На часах полтретьего ночи, под одеялом тепло, и Джеймс похрапывает так уютно, что тянет снова заснуть, несмотря на истошный вой за окном, но Стив встает и плотно задвигает раму. Не хватало еще, чтобы этот несчастный кот разбудил Джеймса.

Джеймс переворачивается на живот, и Стив разглядывает тени от ресниц на его щеке, вихор на макушке, трогает завивающиеся кончики мягких волос, сжимает теплую правую руку. Джеймс причмокивает во сне и издает до того заливистый храп, что Стив, с трудом сдерживая смех, снова выскакивает из постели. Будить Джеймса ему не хочется. Похохатывая, он тащится на кухню, наливает себе стакан воды, пьет, потягиваясь и по-дурацки улыбаясь в пустоту, а потом возвращается в спальню.

Джеймс больше не храпит, а жалобно постанывает, и даже в темноте видно, что лоб у него покрылся испариной.

Стив не знает, что ему снится: Джеймс, как и раньше, мало чем с ним делится. Может быть, в его снах снова люди без лиц, а может, психушка, куда Джеймс боится попасть просто до паники. Его и стертые, словно ластиком, лица пугают не столько сами по себе, сколько потому, что от них несет сумасшествием.

С ним вообще сложно. Иногда он закрывается настолько внезапно, что Стив дня три не в состоянии осмыслить, что же он сказал или сделал неправильно, и ведь как ни спрашивай — Джеймс твердит в ответ, что все в порядке.

Он и сам почти никогда ни о чем не спрашивает, его способ добывать информацию — это играть у Стива на нервах до победного конца. Как раньше, когда он изводил Стива своим коронным «Давай потрахаемся», надеясь если не получить желаемое, так хотя бы разозлить Стива настолько, чтобы тот сам сказал, почему нет-то. Поначалу это немного раздражало — ровно до того момента, как однажды Джеймс, расслабленный после секса, тоскливо не спросил:

— Я, наверное, совсем сумасшедший, раз сам не понимаю простейших вещей и задаю такие тупые вопросы, да?

Стив не может себе представить, насколько сильно нужно бояться безумия, чтобы даже задать потенциально глупый вопрос было страшно, да и думать об этом не хочет. Зато он придумывает целый список самых идиотских вопросов на земле и пускает в ход этот арсенал, когда Джеймс начинает к нему цепляться. А если и это не помогает, тянет его к себе за уши и, поцеловав, заговорщицки просит:

— Ну давай, выкладывай: что ты хочешь? Просто скажи, мне же любопытно.

И снова целует упрямо сжатые губы, и еще раз, и еще — пока они не становятся мягкими и податливыми.

Да, с ним сложно. Но плевать. Важнее то, что Стив научился ему помогать, хоть немного.

Он быстро заползает под одеяло и тормошит Джеймса:

— Давай, просыпайся. Это просто кошмар, просыпайся.

Джеймс открывает глаза и мутно смотрит на него. В его взгляде все еще плещется страх, и Стив кусает его за плечо. Больно кусает, так, что наверняка останется синяк. Иногда Джеймсу это просто нужно.

Стив долго не мог разобраться, как один и тот же человек может быть таким невероятно нежным в постели и таким жестоким на спаррингах — и не разобрался бы сам без подсказки психологов. Оказывается, иногда для того, чтобы найти правильный ответ, достаточно всего лишь задать правильный вопрос. Например, «Почему он хочет, чтобы ему делали больно?» — вместо: «Почему он любит делать больно другим?» И ответ находится сам собой.

Джеймс не любит, когда ему больно, конечно же, нет. Но боль для него — это способ уцепиться за реальность, понять, что он не спит, несмотря на пугающие картинки в голове.

Джеймс вздрагивает, и его взгляд постепенно проясняется.

— Что случилось? — сипло спрашивает он, и Стив отвечает:

— Тебе кошмар приснился.

— Да? — удивляется Джеймс и зевает. — Не помню.

Но когда Стив прижимает его к себе, то чувствует, как бешено колотится его сердце. Стив устраивается поудобнее, гладит по сильной, напряженной спине, скользит ладонью под одеяло, к ягодицам, туда, где еще влажно и липко от смазки и спермы. В конце концов, есть способы прочувствовать реальность куда интереснее боли. И сердце заходится нежностью, когда Стив хрипло спрашивает:

— Эй, Барнс, раз уж мы оба проснулись — может, перепихнемся?