Никуда

Ведь болота, трясина, торфяники — суть триединство: Творец, Сын и Святой Дух нашего края. Наши пра-пра, нетленно сохраненные в веках. Из них, их дыхания, духа и души созданы и мы. И если есть у нас разум — это тоже от них. То, что считали проклятьем — топи, зыбуны, прорвы, — издрев­ле наши охранители и обереги. В них душа наших далеких пращуров и наша душа. Прошлое и будущее. Живые кладочки между ними и Вселенной. Только мы их затоптали, плюнули на них ради чарки и шкварки. Поверили тому, что мы безродные, без роду и племени, байстрюки, бастарды, нищие на Млечном Пути, гостинце Вселенной. Но как избавиться от знаков, посланных нам из той же Вселенной, неба над нами, Земли, хотя бы того же каменного креста, растущего на Замковой горе у Припяти, в древнем нашем княжестве Туров­ском, вилейских камней-валунов, открытых совсем недавно, с изображением созвездия Плеяд. А многие, многие наши озера удивительно правильной яйце­видной формы только ли ледниками созданы. А гористый, каменно-скальный, еще в середине прошлого века воистину райский уголок — Мозырь, не усту­пающий по количеству солнечных дней и южных растений, садовых деревьев Одессе.

Временами я начинал осознавать, чувствовать где-то совсем рядом неви­димое, но живое присутствие всего этого. Хотя это было нечто совсем иное в нашем будничном понимании живого. Меня явственно обволакивало духом и дыханием этого, схожего с духом и дыханием обычного деревенского сарая, парного молока, коровьей жвачки, телячьих или овечьих яслей, мурожного сена, сопенья ребенка — невинности, надежды и прощения. А иной раз и неприятием, предупреждением и запретом, неизвестно от кого исходящим.

В своих подземных хождениях я полнился невыносимой печалью, холод­но накопленной в тиши веков. Печалью то ли прошлого, то ли будущего, испепеляющей предвидением непонятно чего. Что-то земное, человеческое, похоже, проникало и под землю. И она была беспокойна в своем укромно залежном плодовитом лоне. Земные страсти горячечно сотрясали ее каменное или железное сердце. Мусорный верховой ветер достиг и его. Охватывал и сжигал меня тем, от чего я уходил, бежал. Огонь и жар бушующего пламени, порой отдающего горелой серой. Иногда же все менялось, перекручивалось. Я впадал в объятия перворожденно сти, может, и своего начала. Пробужда­ющегося весенним росным утром на восходе солнца хлопотного села, при­глушенной ночью уличной дремы, исходящих живицей в недвижимости воз­духа молчаливых бревен деревенских изб. Озабочивался пчелой — божьей деткой — старательно отрясающей от звездной пыли и тумана уже полетные крыльца и хоботок.

Все там было, каждого жита по лопате. Все сразу, чтобы разбогатеть и в ус не дуть: от кимберлитовых алмазородящих трубок до мирного урана. Особо дивило, зазывало к себе Море Геродота — совсем не вымысел древнего грека. Оно ушло под землю, спряталось там, укрывшись болотами и торфяниками, рассолами минеральных вод — загробными пляжами почти золотого песка. Но из тех песков мы получили себе только кладбища на вековых курганах и взгорках. А рассолами, целебными минеральными водами, моют на Полесье трактора. Они же, наши минеральные воды, по своему составу и качеству не уступают кавказским. Кое-как только используем родон на Гродненщине, которым в основном оздоравливаются россияне да разные немцы.

Изуродованная, ограбленная земля, хранительница богатств и памяти, голосит, отпевает саму себя и свое прошлое. То, что здесь некогда было в достатке, и того, кто жил достойно по-хозяйски. Ищет, рыщет, просит в надежде состояться хотя бы эхом. И, хочется надеяться, кто-нибудь да отзо­вется, услышит. Хочется, хочется верить, возродится вновь то, что было рань­ше. Все ведь, согласно науке, движется по спирали. Ко всему приложится прежняя сила и прежний ум. А мне — с детства отнятые крылья. Согласие со всем сущим. А перво-наперво с самим собой.

Потому что в этой жизни я давно уже потерял себя, свое лицо. Хотя, как ни удивительно, в своих блужданиях по тому и этому свету, по иным мирам заполучил множество лиц других. Стал многолик. Впрочем, наверно, в этом нет ничего удивительного. Как часто в безоглядном уповании, в борьбе, сегодня мы терпим сокрушительные поражения. С вековым бороться грешно. В погоне за светлым будущим, за днем грядущим теряется настоящее. В про­летарской жажде соединиться — разъединяемся, удаляясь друг от друга.

Недаром один мудрый еврей, услышав призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», меланхолично молвил: «Пусть соединяются, только не в моем доме». Мы же творим все в собственном доме, который давно уже не наш. Свой же дом уже многократно спален. Спален не Янусами ли, давно уже обошедшими многоликостью настоящего Януса. На каждую эпоху, на каждый век у нас все новое и новое лицо, за промельками которого настоящего лица и не видать.