Нина Горланова в Журнальном зале 1995-2000

Люся не решилась спросить, получил ли он ее письмо.

Когда мыли посуду, Рогнеда опять принялась учить жить:

— Ты, надеюсь, интеллигентно себя вела, когда его выгоняла? А, Люсь?

Люся не выдержала:

— Так же интеллигентно, как ты, когда на нас напали те трое — помнишь?

Рогнеда тихо, но четко произнесла:

— А ты — язва, Люська! Не зря муж-то тебя бросил.

Имелось в виду, что Люся жизнью Рогнеде обязана. Так оно и было. Когда Зина, Люся и Рогнеда шли от родного филологического корпуса к остановке автобуса поздно вечером, на них напали три огромных пьяных... трое пьяниц напали, в общем. И Зина вырвалась, убежала, а Люся вдруг начала говорить им:

— Пожалуйста, не трогайте нас, это не по-мужски…

Одна Рогнеда не растерялась: она вырвала у Люси ее сумку с тремя банками зеленого горошка и с размаху стукнула по голове сначала одного хулигана, а потом и другого. Они ошарашенно ей отвечали:

— Ты чего... ты чего... дура!

Рогнеда еще раз дала по физиономии сумкой кому-то и схватила за руку Люсю — они пошли дальше к остановке, где Зина уговаривала двух особей мужского пола помочь девушкам в беде. Особи не рвались реализовать себя в мужском качестве. Но это было уже и не нужно.

Люся хотела встать и уйти, но на кухню пришел убитый горем Владик и повис на шее, глядя, как Рогнеда выскребает из кастрюли остатки поминального блюда:

— Мамочка никогда не выбрасывала пищу! — начал он всхлипывать. — Она все говорила: нельзя ли ее переправить в Конго, голодающим каким-нибудь...

Рогнеда не упустила случая встрять:

— Я тоже говорю: кто переедает, тот грабит развивающиеся страны… — и она кинула говорящий взгляд на Люсю.

— Я просто сулугуни люблю, — ответила миролюбиво Люся, уже зажалевшая Владьку, его покойную матушку и многих других людей.

Тот, кто любит сулугуни,

За едой глотает слюни, —

сочинил на ходу Владька, продолжая обнимать Люсю за шею.

— Рогнеда, брось, Люську не портят два-три килограмма лишнего веса.

IX

Рогнеда стирала белые брюки мужа. Она готовила воду, сыпала порошок, надевала фартук, а сама рассказывала Владику разные забавные истории из своей жизни, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей. После смерти матери Владик почему-то резко сдал, не хотел ночевать в своей квартире, все торчал у брата.

— …в Ленинграде в аспирантуре, а там как раз шел кинофестиваль, и продавали абонементы сразу на несколько фильмов — очень дорогие. А я копила на банкет, поэтому только облизывалась, когда на кухне шли обсуждения того, как Пол Ньюман потрясающе играет. И вот однажды в Перми, в туалете своей собственной квартиры, я развернула “За рубежом”, который неизменно выписывает Володька, и вижу заголовок “Пол Ньюман против войны”. Читаю: Пол Ньюман борется за мир, а к тому же каждое утро обмакивает лицо в таз со льдом, отчего сохранил молодость и красоту. Я звоню Зине и говорю: давай макать лица в таз со льдом, как Пол Ньюман.

— А она любила Бельмондо, — затянул тоскливо Владька, пытаясь перевести весь мир на воспоминание о матери, которой при жизни он уделял слишком мало внимания.

— Ну да, а Зиночка вещает, что так — это роскошь, а вот куском льда протирать по утрам свою физиономию надо, причем — не льда из воды, а из отвара трав, хотя бы, мол, — календулы. А конец сентября. Где и что взять? Я вышла на балкон и — о радость! — увидела, что на университетской клумбе календулы кое-где желтеют. Я взяла сумку и туда, забыв даже, что я тут доцент и меня все знают. И вот стою на клумбе и рву цветики, а ко мне навстречу бегут три бабы и что-то кричат. Ну, я поняла, что сейчас заберут меня в милицию. А они подбегают и кричат: мол, мы давно говорим, что пора. Я смотрю: они с сумками и начинают в эти сумки собирать семена. А поскольку у меня в сумке цветы, я начинаю семена собирать в карманы. Набив карманы, я ухожу, а поскольку карманы оттопырены и так идти по городу нельзя, я начинаю эти семена выбрасывать. Но тут идут мои студенты, и я срочно делаю вид сеятеля с известной картины, ну и размеренно хожу по университетскому городку и эпическим жестом разбрасываю семена календулы. Ну и что ты думаешь?

— Что?

— На следующий год университет весь расцвел календулами — и все благодаря Полу Ньюману… О! Письмо!

Рогнеда закусила губу, потому что была не из тех, кто все всем рассказывает, но, к ее счастью, Владька ничего не заметил, в своих нежных думах о матери, почувствовав, что под журчание Рогнединой истории у него начали складываться строки сонета. Он начал шептать:

— Ты — мое солнышко красное... ясное... нет...

Рогнеда скомкала письмо и ушла с ним в кабинет, и там словно рухнула в пропасть, догадавшись, что это Люськин почерк, значит, Люськино письмо — ее мужу, от нее, Рогнеды, им скрытое. Ничего про чувства! Дикое какое-то письмо про категорию времени, но нет — рядом с категорией счастья… Хитрость такого подхода кому-кому, а Рогнеде была ясна, сердце куда-то обвалилось, но тут с кухни донеслось: “Праматерь природа!” — Рогнеда вернулась к реальности и пошла накричала на Володьку:

— Кто в пьяном бреду сочиняет стихи, а? Иди, проспись, надоела эта пьянка!