Ниндзя с Лубянки

Рикша снова добавил рыси, и опустившийся на место ребенок затосковал. Что ждет его в этой Японии? Зачем он сюда приехал? Почему теперь его отцом должен стать какой-то Сакамото, ведь родной отец – суровый, худой, но на редкость сильный и властный Тимофей Николаевич Чен – жив и здоров? Эх, если бы все можно было понять… Но маленькая головка мальчика раскалывалась от обилия событий, мыслей, переживаний. А отец? Отец сказал терпеть и слушаться. Терпеть и слушаться. Значит, так и надо. А еще – учиться. Первым делом японскому языку. Ясно – по-русски здесь, похоже, никто не говорит. Ни на корабле, ни в поезде, пока добирались от Цуруги до Токио, – никто. Что делать, когда отец уедет и Арсений останется один? А как же с ними общаться тогда? Водицы не попросить!

Мальчик занервничал и посмотрел на отца, который все это время не переставал говорить.

– Давай делать упражнения! Вспоминай, чему я тебя учил. Ну-ка: что ты должен сказать при встрече?

Вовремя очнувшийся сын не сплоховал:

– Чен то мосимасу! Ёросику онэгай итасимасу!

– Молодец! – довольный Тимофей Николаевич похлопал его по плечу.

– Отец, пить очень хочется!

– Хорошо. А теперь скажи это по-японски.

Арсений на мгновение задумался, но быстро вспомнил (не зря отец хвалил за хорошую память и сообразительность):

– Мидзу-о кудасай!

– Молодец! Похоже, ты не опозоришь нашу семью. Но потерпи, мы уже скоро приедем.

Широкая дорога, похожая на долину, в которую стекались слева и справа крохотные одноэтажные квартальчики, кончилась. Перед огромным зданием, поражавшим своей европейской высотой (вот тебе и Токио, пожалуй, и тут есть здания не хуже, чем во Владивостоке!), коляска резко свернула вправо и начала забираться в горку. Рикша медленно рысил по кварталу, застроенному вперемешку и европейскими, и японскими зданиями. Последних было явно больше, но, в отличие от китайской слободки в родном Владивостоке, они выглядели хотя и мрачновато, но вполне прилично. Кругом царила чистота, даже мелкий гравий на узеньких – в ширину одной повозки – мостовых, расходящихся в стороны, был тщательно подметен. Пустота – народу на улицах почти не было – и тягостная лень – жарко и влажно, хоть и середина сентября. Наконец рикша остановился у европейского вида ограды из чугунных решеток с каменными столбами по обе стороны ворот. За ними виделось длинное двухэтажное строение, но опять в местном стиле: черепичная крыша со слегка подогнутыми вверх стрехами, огромные, затянутые белой бумагой окна, заменяющие стены, темное некрашеное дерево плоских опорных колонн. Однако над центральным зданием возвышалось что-то вроде русской колоколенки с большим крестом наверху. Отец вылез из коляски. Рикша бросился доставать чемоданы и прочий багаж, а Арсений с облегчением соскользнул на горячую даже сквозь легкие парусиновые тапочки мостовую и принялся осматриваться. Тимофей Николаевич подошел к воротам, украшенным по бокам двумя каменными столбами, куполообразно покрытыми зеленоватой от времени бронзой, ткнул пальцем в большую и такую же зеленую вертикальную табличку с иероглифами:

– Здесь ты теперь будешь жить и учиться. Запоминай. Это называется «Начальная школа Образовательного университета» – Кёику дайгаку ёсися. Да, жить и учиться, учиться и жить, – Чен, как показалось мальчику, даже поклонился табличке от усердия. А может быть, и не только табличке. Из небольшой сторожки сбоку уже вышел человек в обычной японской одежде – легкой хлопчатой курточке, но в широченных официальных штанах-хакама и подошел к воротам. Теперь уж точно отец поклонился ему, тот ответил. Завязалась энергичная беседа, во время которой обе стороны непрерывно и очень быстро, слегка, как будто вполсилы, раскланивались друг с другом, пока наконец человек в хакама не открыл калитку и отец с сыном в сопровождении встречающего не отправились к главному зданию.