Ниндзя с Лубянки

То, что происходило потом, Арсений, когда стал взрослым, много раз пытался вспомнить. Но вспоминалось плохо, а потом еще долго было как-то нехорошо на душе – как будто предал кого, а кого – никак не понять и не вспомнить. Запомнил только, что внутри их встречали все новые и новые люди, все явно старше по положению – и встречающий, и Чен постоянно им кланялись, называя «сэнсэями», а те слегка кивали в ответ. Слово это Арсений уже знал – еще дома отец сказал ему, что Сакамото – сэнсэй. И все, кто будет Арсения учить в Японии, тоже сэнсэи. Это значит, что они учителя, старшие, выше всех по положению, и их всех надо слушаться. Тимофей Николаевич слегка подталкивал сына в спину, чтобы тот тоже кланялся, и он, как мог, кивал головой, неуклюже сгибался в пояснице, чувствуя, что его снова начинает мутить, и чем лучше он кланялся, тем хуже ему становилось. Незнакомые, одинаковые и суровые лица сливались в страшную круговерть, в единое, и тоже очень страшное, лицо. Под лицами был сплошной черно-белый фон – встречающие частью были в обычных европейских сюртуках с белыми сорочками и галстуками, частью – в японской одежде, такой же, как у встретившего гостей у ворот японца, но тона этих национальных платьев тоже оказались в массе своей темные – от черного до мокро-серого. И снова давала о себе знать противная влажная жара, от которой не спасал легкий ветерок, создаваемый многочисленными веерами, – они были в руках почти у всех сэнсэев. Арсению ненадолго стало легче, когда его привели в другое здание, где вместо ожидаемых им классов мальчик увидел большие пустые комнаты, сплошь застланные татами. Из-за низких свесов крыши тут было даже прохладно. Отец сказал, что это общежитие, где его сын теперь будет жить. Немедленно вызвали очередного «принимающего», и на зов быстро примчался, смешно семеня ногами, мальчик примерно Арсюшиного возраста, даже немного похожий на него, но только японец (а откуда ж тут другим взяться, со взрослой тоской подумал маленький Чен). Отец посовещался с сэнсэями и сказал, что этот мальчик теперь будет тютор, то есть вроде старшего для его сына, будет ему помогать устроиться тут жить. Арсений сказал тютору «привет», но тот только удивленно посмотрел на новенького, широко раскрыв глаза и нешироко рот, слегка поклонился. Отец с укоризною посмотрел на сына. Тот вздохнул и еще раз повторил только что пройденный урок: «Чен то мосимасу!» Тютор еще раз поклонился в ответ и тоже представился. Звали его так, что сначала Арсений подумал, что над ним смеются, – Ода Такэюки. Не имя, а детская считалка какая-то: о – да – та – кэ – ю – ки.

Потом большинство сэнсэев куда-то делись, и Чены в сопровождении тютора Оды и еще одного японца в хакама отправились в другое здание. Тут все было устроено по-европейски и остро пахло больницей. Только доктор оказался в японском костюме, зато медсестра, чем-то похожая на маму, оставшуюся дома, во Владивостоке, наоборот, носила длинное коричневое форменное платье, белый передник и белую заколку на блестящих, гладко зачесанных назад волосах. Отец сказал, что здесь проверят здоровье сына и окажут медицинскую помощь, если понадобится. Помощь была не нужна, но тошнило все сильней. Доктор был добрый и все время улыбался, не открывая рта. Он предложил мальчику лечь на кушетку, сам сел рядом, нацепил на нос пенсне, взял тощую Арсюшкину руку в свою и посчитал пульс. Что-то сказал медсестре. Та записала. Доктор знаками попросил мальчика разинуть рот, заглянул туда. Громко рассмеялся, обнажив огромные, желтые, как у волка в русских сказках, зубы, торчавшие к тому же в разные стороны. Потом разрешил сесть, что-то размял в бумажном пакете и высыпал в чашку. Медсестра взяла чайник, стоявший тут же, и залила водой – запах был отвратителен. Резко пахло рыбьей чешуей и еще чем-то, явно несъедобным. Мальчик почувствовал, что вот-вот упадет в обморок. В голове завертелись воспоминания недавнего прошлого, и на несколько минут он отключился.

Владивосток, Пушкинская улица, собственный дом Ченов. Несколькими месяцами ранее