Нёкк

После третьего или четвертого приступа ее охватило странное спокойствие и смирение: наверно, она просто выбилась из сил. Фэй измучилась. Всю ночь ее от страха сводили судороги, и теперь все тело гудело. Фэй лежала на спине, надеясь заснуть, но лишь таращилась в темноту, пока сквозь единственное окно в подвал не просочились первые тусклые отблески зари. Многослойное матовое стекло рассеивало, приглушало, заслоняло сизый болезненный свет, какой бывает глухой зимой. Самого окна Фэй не видит, но видит свет от него на дальней стене. И тени прохожих. Сперва нескольких, потом многих, целой толпы проходивших мимо людей.

Дверь открывается, и появляется коп, который арестовал ее вчера вечером, – коротко стриженый здоровяк. Ни жетона, ни бирки с именем, ни каких бы то ни было опознавательных знаков на нем по-прежнему нет. Фэй встает на ноги.

– В общем, варианта у тебя два, – говорит коп.

– Это какая-то ошибка, – отвечает Фэй. – Недоразумение.

– Первый: ты немедленно уедешь из Чикаго, – продолжает коп. – Второй: ты остаешься в Чикаго и идешь под суд за проституцию.

– Но я же ничего не сделала.

– И за наркотики. Ты же под наркотой. Я про те красные таблетки, которые ты приняла. Как думаешь, твой папа обрадуется, когда узнает, что ты шлюха и наркоманка?

– Кто вы? Что я вам сделала?

– Уедешь из Чикаго – и дело с концом. Я тебе прямо говорю: уезжай, и все будет хорошо. Но если я еще хоть раз тебя здесь поймаю, ты будешь жалеть об этом до конца своих дней.

Полицейский трясет решетку, проверяя на прочность.

– Я оставлю тебя тут на выходные, чтобы ты обо всем подумала, – говорит он. – Приду, когда закончатся протесты.

Он выходит и запирает за собой дверь. Фэй садится на пол и снова глазеет на тени. Шествие наверху в самом разгаре – так думает Фэй, глядя на тени на противоположной стене. Тонкие тени, похожие на перевернутые смыкающиеся лезвия ножниц, – это наверняка ноги, думает Фэй. Шагают люди. Должно быть, город уступил и разрешил демонстрацию. Потом раздается грохот, окно заслоняет огромная тень, и Фэй решает, что это пикапы со студентами, которые собрались на марш протеста и машут самодельными флагами с пацификами. Она радуется за них: значит, Себастьяну и остальным удалось добиться своего и самая массовая демонстрация года – да что там, десятилетия, – все-таки состоялась.

4

Но тени на стену отбрасывают вовсе не шагающие мимо студенты. А транспортеры с бойцами Национальной гвардии, в руках у которых винтовки со штыками. Нет никакой демонстрации. Город не уступил. Тени, которые видит Фэй, отбрасывают копы, перемещающиеся туда-сюда, чтобы сдержать скопившуюся на улице орущую толпу демонстрантов. На случай, если кому-то из них вздумается двинуться шествием по улице, к радиаторам транспортеров приделаны решетки из колючей проволоки, чтобы демонстранты сразу поняли: им здесь не место.

Тысячи и тысячи демонстрантов собираются в Грант-парке. Аллен Гинзберг сидит, скрестив ноги по-турецки, на траве и, подняв ладони к небу, прислушивается к Вселенной. Вокруг него беснуется революционная молодежь. Брызгая слюной, юнцы ругают полицейское государство, ФБР, президента, буржуазных убийц, этих жалких бессердечных бесполых материалистов, под миллиардами тонн бомб которых гибнут дети и земледельцы. “Пора начать войну на улицах, – кричит в мегафон какой-то стоящий поблизости парнишка. – Мы заблокируем Чикаго! Долой полицейских! Каждый, кто не с нами, белая буржуазная свинья!”

Гинзберг вздрагивает. Он вовсе не хочет, чтобы эти дети изведали войну, страдания, отчаяние, кровавые дубинки полицейских и смерть. При мысли об этом у него сводит кишки, точно в живот вонзилась колючая проволока. Нельзя отвечать насилием на насилие – так может думать только робот. Или президент. Или адепт мстительной монотеистической религии. Куда лучше, если десять тысяч обнаженных юнцов и юниц пройдут по улицам с транспарантами:

ПОЛИЦЕЙСКИЕ, НЕ БЕЙТЕ НАС!

МЫ И ВАС ЛЮБИМ!

Или, увенчав себя цветами, воссядут в позе лотоса на траве и, размахивая кипенно-белыми флагами, воспоют нирвану и восславят в стихах своего святого Творца. Вот как нужно реагировать на насилие: красотой, и Гинзбергу хочется сообщить им об этом. Он хочет сказать парнишке с мегафоном: “Вы – та поэзия, которую ищете!” Ему хочется их успокоить. “Двигайтесь вперед, как вода”. Но он понимает, что этого недостаточно, что это недостаточно радикально, чтобы насытить волчий юношеский аппетит. Гинзберг оглаживает бороду, закрывает глаза, сосредоточивается на телесных ощущениях и отвечает на происходящее так, как может: утробным ревом, великим слогом, священным звуком Вселенной, совершенной мудростью, единственным, что стоит произносить в такие вот времена: “Оммммм”.