Ниоткуда с любовью

Я очень хочу, чтобы ты выбрала одну из своих казалось бы неисполнимых мечт и занялась ее исполнением прямо сейчас. Когда начинаешь что-то делать, мысли отступают, ты просто делаешь. И, в конце концов, понимаешь, что ничего неисполнимого не бывает. Ты можешь выбрать все, что хочешь. Пойти туда, куда хочешь. Ты можешь сесть в самолет и улететь туда, куда пожелаешь, хоть в Гонолулу, работать там продавцом сувениров из гавайских лечебных трав. Или уехать в Осло, в котором всегда хотела жить. Ты можешь выбрать другую профессию и начать играть в театре, как в детстве. А можешь вернуться к музыке — не зря же тебя к ней постоянно что-то возвращает.

Сейчас, пока не поздно, попробуй что-то кроме журналистики и начни исполнять свои мечты. Твоя Нина».

Твоя Нина…

Полина лежала на спине и безуспешно пялилась в потолок, пытаясь заснуть. Всю ночь накануне она готовилась к зачетам и совсем не спала, поэтому сегодня решила лечь пораньше. Письмо лежало под ее подушкой. Полина доставала его и перечитывала, когда видения особенно остро заполняли мозг. И ей становилось легче. Хотя бы незримо, в этом письме, но Нина была рядом с ней — снова поучала, куда уж без этого, но это было родное бурчание, напоминающее хриплые в помехах голоса, издаваемые кухонным радио.

Она читала и кивала головой. Согласно или нет. Да, Нина, да, права. Я действительно заблудилась в двух соснах, их и правда всего две, но и это кажется безумно большим числом, неизмеримым по количеству проблем. Да, я могу быть кем угодно, все верно, я знаю эту арифметику не хуже тебя. В теории. Проблема лишь в том, что я не знаю, кем хочу быть, понимаешь? Ты всегда знала, кем хочешь стать, и, глядя на тебя, мне казалось, что я тоже знаю. Но это все ложь.

Все дело лишь в том, что я не верю в себя. Я не умею. Меня не учили этому, не научили ни родители, ни фильмы, ни книги, ни школа.

Я умею верить лишь в тебя. В тебя, потому что именно этому меня учили все — всегда и везде. Посмотри на Нину. Нина танцует лучше всех. Нина будет балериной. Нина очень талантлива.

И пришло наверно время сказать: я никогда в этом ни капельки не сомневалась. Я не просто верила в это. Я знала это, потому что слышала маму и папу, и самое главное — потому что видела тебя — как сосредоточенно ты всматривалась в свое отражение, стоя напротив зеркала. Не видя…

Ты не видела себя. Ты просто танцевала. И перед тобой был весь мир.

Передо мной было фортепьяно, которое я думала, что ненавижу. Спустя годы я поняла, как ошибалась. Была слишком упряма. Не могла допустить ни на секунду, чтобы нас хоть кто-нибудь сравнил. «Полина репетирует не столь рьяно, как Нина…»

Все это я произношу в своей голове очень давно. Бесконечный монолог, длинною в тысячелетие. Я могла бы многое сказать тебе. Если бы ты захотела меня услышать.

Но в тот единственный раз, когда я что-то говорила — не тогда, когда вытаскивала тебя из депрессии, кормила с ложечки, разыгрывала целое шумное представление, делая вид, что не умею готовить и пытаясь развеселить тебя, плакала с тобой над «Титаником», когда мы читали по ролям Роальда Дала, когда я рассказывала наизусть Пастернака и Бродского, или про того мальчишку, Рудика, а когда единственный раз призналась, что люблю тебя, — в тот раз ты меня не слышала. Ты спала.

Сон — важная вещь, правда? Это сладкое чувство, что проваливаешься, переставая ощущать пол под ногами и время, и то жуткое ощущение, когда не можешь сомкнуть глаз — невыносимо, правда? Я понимаю теперь. Все больше.

А тогда… особенно в первое время ты не могла уснуть. Нога твоя все еще ныла, не давая забыть себя и все прочие ужасы, но мучилась ты от более ощутимой боли… И я не могла спать вместе с тобой.

Точнее, неправда, могла. Но держалась. Мне страшно было оставлять тебя со своими мыслями наедине. Один на один. Я трещала, не умолкая, устанавливала подушку повыше, чтобы можно было сидеть и не засыпать, обнимала колени и жалела лишь о том, что я — не Том, и мне не под силу удержать веками неломающиеся спички. Я все равно всегда засыпала. От усталости.

А в тот вечер — о, что мы только ни делали, помнишь? Разговаривали, смеялись, пели «Свечу», подражая Макаревичу, слушали Битлов, пекли шоколадные оладьи, как в фильмах (только как в фильмах все равно не вышло), смотрели «Анастасию» и подпевали «А во мраке ночи… Ей конец!» громкими голосами. Еще давно, сразу после больницы я сдвинула наши кровати в одну большую, хотя родители и упрямились, вопрошая: зачем это и почему мы ведем себя как маленькие….

Но как маленькие вели себя они. Мы же упали на эту огромную кровать, мы молчали долгое время, и ты (не помню, о чем мы говорили) в окончание к какому-то разговору сказала: «В конце концов, все хорошее должно быть лучшим. Даже этот день».

Я задумалась над твоими словами. Все хорошее должно быть лучшим. Пусть так, пусть все внезапно, ужасно, неисправимо и покрыто пепельным налетом неизвестности, но этот день был хорошим, жизнь продолжается, и кто сказал, что он не может быть лучшим?!..

- Я люблю тебя, Ниночка, — прошептала я под тиканье часов.