Нисхождение

К полуночи Ингхэм отправился вместе с Иенсеном взглянуть на его жилище. Это был небольшой белый домик с открывавшейся прямо на улицу дверью, которая запиралась на висячий замок. Иенсен включил тусклый свет, и они стали подниматься по белоснежной — и тем не менее мрачной — лестнице без перил. Откуда-то доносился запах мочи. Иенсен занимал большую комнату на втором этаже и еще две поменьше — этажом выше. Беспорядочно разбросанные холсты были прислонены к стенам и лежали на том самом, сооруженном из коробок и досок, столе, описанном Иенсеном. В одной из комнат наверху находилась небольшая газовая плита с двумя конфорками. Там был еще стул, на который никто из них не стал садиться. Они устроились прямо на полу, и Иенсен налил обоим красного вина.

Затем он зажег две свечи, вставленные в бутылки из-под вина. Иенсен сказал, что собирается в Тунис за кое-какими рисовальными принадлежностями. Он ездил туда автобусом. Ингхэм окинул взглядом висевшие повсюду картины. На них доминировал огненно-оранжевый цвет. Сплошная абстракция, насколько мог судить Ингхэм, хотя некоторые прямые линии и квадраты на них могли означать и дома. А на одной, похожей на натянутый на подрамник лоскут, вообще все смешалось. Ингхэм ничего не понял, поэтому не стал судить о ее художественном достоинстве.

— У вас здесь есть душ? — спросил Ингхэм.

— О, я пользуюсь ведром. Внизу, на террасе. Или на дворе. Там есть сток.

Внизу, на улице, послышались голоса двоих споривших мужчин. Иенсен поднял голову и прислушался. Мужчины прошли мимо. Их голоса звучали более сердито, чем обычно.

— Вы понимаете по-арабски? — спросил Ингхэм.

— Немного. Я не слишком утруждал себя его изучением. Но я легко схватываю чужой язык. Понимаю и могу объясняться с грехом пополам, как говорится.

Иенсен достал немного белого хлеба и сыра. Ингхэму ничего не хотелось есть. При свете свечи тарелка с сыром выглядела весьма живописной в ореоле таинственной тени вокруг. Лежавший на полу у двери пес глубоко вздохнул и погрузился в сон.

Спустя полчаса Иенсен положил ему руку на плечо и предложил провести ночь вместе, и тут до Ингхэма дошло, что он гомик или, по крайней мере, питает к этому склонность.

— Нет, у меня на улице машина, — отказался Ингхэм. — И спасибо вам за все.

Иенсен сделал попытку поцеловать его, но промахнулся и лишь коснулся щеки губами, потому что Ингхэм успел отпрянуть в сторону. Иенсен стоял на коленях, и по телу Ингхэма пробежали мурашки. Он был в рубашке без рукавов.

— Ты никогда не спал с мужчиной? Это приятно. И никаких осложнений, — произнес Иенсен, откатываясь снова на пятки и оставаясь на полу всего в нескольких футах от Ингхэма. — Девушки здесь никуда не годятся, будь то туристки или — как бы поточнее выразиться — аборигенки. К тому же существует угроза сифилиса. Знаешь, они здесь почти все заражены им. У них что-то вроде иммунитета, но они могут заразить тебя. — В сдавленном голосе Иенсена звучала приглушенная обида.

Ингхэм обозвал себя идиотом за то, что сразу не разглядел в нем гомосексуалиста. В конце концов, будучи бывалым ньюйоркцем, он мог бы быть и посообразительней. Ингхэм с трудом сдержал улыбку: он боялся, как бы Иенсен не подумал, что он смеется не над самим собой, а над ним, поэтому постарался придать своему лицу как можно более нейтральное выражение.

— Но, как я слышал, мальчиков здесь хватает с лихвой, — заметил он.

— О да! Этих сукиных сынов и мелких воришек, — улыбаясь своей отстраненной улыбкой, согласился Иенсен. Теперь он полулежал на полу, опершись на локоть. — Хорошо, если тебе сразу же удастся выпроводить их из дому.

Ингхэм позволил себе рассмеяться.

— Ты сказал, что не женат.

— Нет, — кивнул Ингхэм. — Можно мне взглянуть на твои картины?

Иенсен зажег еще пару голых лампочек. На нескольких картинах на переднем плане Иенсен изобразил огромные лица. Красно-оранжевые в большинстве случаев, они производили впечатление крайней жары. «Все выполнено небрежно и как бы дилетантски», — подумал Ингхэм. Хотя, несомненно, художник трудился не покладая рук, неуклонно следуя теме — явной меланхолии, изображенной в виде искаженных лиц на фоне хаотично разбросанных арабских домишек, или падающих деревьев, или ураганов, или песчаных бурь, или дождевых вихрей. Разглядывая картины в течение пяти минут, Ингхэм так и не смог прийти к заключению, хороши ли они. Но, по крайней мере, они вызывали интерес.

— Ты выставлял свои работы в Дании? — спросил он Иенсена.

— Нет, только в Париже, — ответил тот.

Неожиданно Ингхэм ему не поверил. Или он ошибается? Но какое это имело значение? Ингхэм посмотрел на часы под голой лампочкой — двенадцать двадцать пять. Он произнес несколько комплиментов, доставивших Иенсену явное удовольствие.