Ницше

То там, то здесь проскальзывающий негативизм по отношению к науке разъяснен самим Ницше в 335-м фрагменте «Веселой науки» «Да здравствует физика!» На свете не так уж много людей, умеющих наблюдать, но сколько среди этой горстки таких, кто занят созерцанием самих себя?.. Главная претензия философа к людям науки — ошибочность приоритетов, предпочтение мертвого живому. Почему тогда «Да здравствует физика!»? О какой физике речь? Послушаем самого Ницше:

Мы не хотим быть тем, что мы есть — новыми, неповторимыми, несравненными, — сами себе законодатели, сами себе создатели! А для этого мы должны быть лучшими исследователями и открывателями всего того, что есть закономерного и безусловного в мире: мы должны быть физиками для того, чтобы суметь стать творцами в нашем смысле слова, — ибо до сих пор все оценки и все идеалы опирались на незнание физики или строились в полном противоречии с ней. И потому — да здравствует физика! А еще больше то, что нас принуждает обратиться к ней — наша честность!

Ницше имел множество оснований для убеждения, что «рядом со злой совестью всегда росло знание», что опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен соблазну влюбиться в неразумное. Как никто иной, он понимал, что «без неразумия ничто человеческое не может существовать». Честность для Ницше — это умение смотреть правде в глаза, отказ от рационалистических иллюзий — вот о какой «физике» шла речь.

Своим острием ницшеанство было направлено против самодовольства и оптимистического благодушия Просвещения (до Гегеля включительно), согласно которому заведомо обречено на гибель все трагическое, несчастное, калечное и больное.

Рационализм Декарта претил Ницше приоритетом сознания перед многообразием жизни, разума — перед океаном неразумия.

Сознание, сформировавшееся исключительно в целях общения, представлялось Декарту управляющим органом жизни, коим оно, естественно, не являлось, ибо даже в эпоху Просвещения многим было ясно, что человеческие порывы, поступки, волевые движения, страсти, вожделения управляются отнюдь не только разумением, логикой, силлогизмом. Декарт явно переоценивал роль самосознания в психической жизни, сводя все огромное поле сознательного к дискурсии, логике, языку, грамматической структуре, порядку слов и имен, идеальным структурам и несуществующему единству сознания. Делая ставку на язык, считая последний выражением всего сознательного, Декарт не только упускал из виду стихию бессознательной или витальной жизни, но и «темные» пласты самого языка, его внутреннюю мифологичность, неопределенность, многозначность.

Отвергая картезианскую формулу: «Мыслю, следовательно, существую», Ницше писал:

Мыслят: следовательно, существует мыслящее — к этому сводится аргументация Декарта. Но это значит предполагать нашу веру в понятие субстанции «истинной уже априори»: ибо когда думают, что необходимо должно быть нечто, «что мыслит», то это просто формулировка нашей грамматической привычки, которая к действию полагает деятеля.

«Свет разума», «эфир разумности», «божественность интеллекта», другие картезианские уловки — не более чем камуфляж непреодолимых внутренних проблем сознания, недостоверности знания, смутности бессознательного, несводимости жизни и даже психической жизни к понятию, знаку, числу. Становясь «мыслящей вещью» Декарта, человек перестает быть телом, порывом, желанием, волей, но — одновременно — субъектом, душой, бездной духа, бес- и сверхсознательным континуумом. Не говоря уже о той правде, что тело, телесные функции «в миллион раз важнее, чем все красивые состояния и вершины сознания», само сознание столь же бездонно, как эволюция жизни, приведшая к нему и наложившая на него отпечатки биологически-витального и психически-плюрального — я имею в виду те глубинные и многообразные структуры психического, которые открыты психоанализом и в которых выражена связь человеческого со всей эволюцией жизни: