Ницше

«Смерть Бога» не означает для Ницше Его отсутствия. Мы не найдем у него «Бога нет» или «Я не верю в Бога». Формула «Бог умер» многозначна, но не означает одного — атеизма. «Бог умер» — это и «Бога предали», и «Бога заговорили», и «христианская фальшь убила Бога», и «распад прежнего порядка, строя и исходных основ жизни», и «отрицание прежних ценностных ориентаций человека».

Ницше не оспаривал историчности Иисуса, но видел в нем жизнь человека в своем внутреннем мире, образец такой жизни, блаженную жизнь, непротивление, чистую любовь, Благую Весть, мир без зла и смерти, «нежизненный мир».

В Евангелии начисто отсутствует понятие естественной смерти: смерть не мост, не переход — ее просто нет, ибо она принадлежит иному, нереальному, призрачному миру. Время, физическая жизнь с ее кризисами просто не существуют для проповедников Благой Вести.

Своей смертью Иисус подтвердит блаженство своей жизненной практики: «Этот „благовестник“ умер, как жил, как учил — не ради „искупления людей“, но для того, чтобы показать, как нужно жить». Именно так «ведет он себя перед судьями… ведет себя на кресте. Он не сопротивляется, не отстаивает свои права… Он просит, страдает, он любит тех, кто причиняет ему зло, — он с ними и в них». И это принципиальная установка: «Не защищаться, не гневаться, не возлагать на кого-то ответственность… не противиться даже и злому — любить его…»

Хотя образ благой жизни неприемлем для Ницше, он относится к нему в высшей степени уважительно: «Подобная смесь возвышенного, больного и младенческого обладает хватающим за душу обаянием». Иисус — обаятельнейший, но внеисторичный образ человека: «В сущности, христианин был только один, и тот умер на кресте». Христианство, взяв Христа за высший образец, за эталон, практически предало его — отказом от Его жизненной практики, лицемерием, превращением образа жизни благого человека в веру и множеством извращений этой веры, созданием церкви, вся история которой — «Великое Извращение»…

Ницшеанский Христос — абсолютная достоверность внутреннего мира и духовного опыта, кстати, характерная для выдаваемого нашими в качестве антипода Достоевского. Это чутко уловил Ницше: «Евангелия приводят нам точь-в-точь те самые физиологические типы, которые описывают романы Достоевского…»

Поучительна и ницшевская версия смерти Христа: «Ведь умирая, Иисус ничего иного и не мог желать, кроме как публично представить самое сильное свидетельство в пользу своего учения и этим доказать его…» «Что отрицал Христос? — Всё, что сегодня называется христианским».

В жертвенности Христа Ницше увидел устрашающее наследие язычества — «невинного приносят в жертву за грехи виновных! Какое устрашающее язычество!..»

Ницше был убежден, что мораль Иисуса — только начальная фаза нравственности: «Верьте мне, братья мои! Он (Христос) умер слишком рано, он сам отрекся бы от своего учения, если бы достиг моего возраста! Достаточно благоразумен был, чтобы отречься!»

Отношение Ницше к Иисусу амбивалентно: он уважает жизненную практику, экзистенциальность и искренность величайшего человека, но не приемлет добровольное самопожертвование как проявление слабости, нежизненности, упадка, сдачи без борьбы. С одной стороны, Ницше ценит в Галилеянине борьбу против статус-кво, возвышение над земной моралью («Иисус говорил: „Какое дело до морали нам, сынам Божьим?“; „Бог — по ту сторону добра и зла“»), считает Иисуса выразителем его собственной моральной позиции, с другой, — жить, как Иисус, означает для него сознательно обрекать себя на гибель: «Самое неевангельское понятие на свете — это понятие героя. Здесь стало инстинктом то, что противоположно всякой борьбе; неспособность к сопротивлению сделалась здесь моралью».

К. Ясперс: