Ницше

Но и здесь его исказили. Оплодотворенный собственными противоречиями, он никогда не был ближе к собственной сущности, чем тогда, когда в «Веселой науке» говорил: «Лучше погибнуть, чем бояться и ненавидеть, и вдвойне лучше погибнуть, чем допустить, чтобы тебя боялись и ненавидели».

Но почему я не слышу этого мотива в «Веселой науке», положенной на музыку Малером?

Еще вопрос: почему нас так возмущает сверхчеловек, если мы с такой симпатией относимся к макиавеллиевскому государю, который руководствовался прежде всего правилами общения «диких животных»?

Эвойя! Да ведь партия нового типа была коллективной «белокурой бестией» Ницше! Разве всё, что наши писали о партии, не является парафразой к текстам Ницше о Bestie? Разве эта партия не ближе к заветам Макиавелли, чем к фаланге эврименов?

Marginalia, черновые заметки, необработанное. Вульгаризм: общественное, тождественно равное стадному. Человеку важно не то, что он думает о себе сам, но то, что думают о нем другие. Социальное — буффонада, спектакль, фарс, шоу. Человек неподлинен. Лицедей. (Даже речь изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею уже вульгаризуется говорящий.)

Люди по природе не равны — бесконечный континуум: от идиотии до гениальности, две крайности (две болезни?). Но безличное, анонимное общество не терпит различий, оно превращает всех в средних, в усредненную посредственность. Люди — дроби, приведенные нами к единому знаменателю.

Сверхчеловек освобождает себя от прессинга массы, за что общество платит ему ненавистью, изоляцией, именует преступником (или пресмыкается, если он — вождь). Но он выше такой морали, он единственно подлинен и, следовательно, человечен, морален.

Как стать сверхчеловеком? Превозмочь человека в себе: человек есть нечто, что должно превозмочь.

Вот тут-то и ошибка: подлинная сверхчеловечность не разглагольствует о себе и не подогревает свою силу увещеваниями — она действует!

Слова… слова… слова… А кто сказал эти:

Мы отнеслись бы с предубеждением к человеку, если бы услышали, что ему нужны особые основания, чтобы оставаться порядочным.

Это сказал Ницше!

В своем отношении к действительности дионисийский человек являет сходство с Гамлетом: оба заглянули в истинную суть вещей, оба познали ее, и с тех пор им претит действовать, ибо их действие ничего не может изменить в вечной сущности вещей: познание убивает действие — чтобы действовать, нужно быть окутанным покрывалом иллюзии…

Вячеслав Иванов затем подытожит: дионисийский человек познал невозможность действием изменить вечную суть вещей.

А что если вся эта исступленная одержимость певца сверхчеловека — травести, эпатаж, вызов? Ведь по натуре Ницше — фрондер, полный сарказма и иронии по отношению к лубочному здоровью и активизму эвримена, к его галопирующему энтузиазму и к его вере в свои одноцветные дали. Не издевался ли он над нами? Вот была бы шутка!

Тяга к исключительному, невиданному, диковинному — признак незрелости, слабости, инфантильности духа. Величие раскрывается не в великом, а в повседневном. Когда великолепие сверхчеловеческого обращается в манию, где уж тут до травестии? (О чем я говорю? Чего требую? — безучастия, спокойствия, гессеанского олимпийства? Я — спокойствия? Но можно ли создать великое, оставаясь невозмутимым? Ведь мы не Олимпийцы из Веймара!..)

Во мне нет ничего напоминающего основателя религии. Религия — дело черни.

Нет, есть! Он — типичный, ярко выраженный, талантливый евангелист, идеолог, фанатик собственной религии и ее поэт, собравший под своими хоругвями еще какое воинство! Даже его эстетизм, «философия как искусство» — ангажированы, даже его экстатическое ясновидение служит мессианству. Ведь религия, даже самая изуверская, обязательно страстна и самозабвенна, бескомпромиссна и непримирима, заразительна и общедоступна.

Разве его — не такова?

Свидетельство Т. Манна

Если изучать духовное развитие Ницше с естественнонаучной, медицинской точки зрения, то здесь можно увидеть процесс паралитического растормаживания и перерождения различных функций, иначе говоря — процесс подъема от уровня нормальной одаренности в холодную сферу кошмарного гротеска, смертоносного познания и нравственного одиночества, к тем высотам страшного проникновения в сущность вещей, когда человек преступает дозволенные границы; нежной и доброй натуре Ницше было в высшей степени свойственно сострадание к людям, для такого «преступления» он вовсе не был создан от природы, а разве что, подобно Гамлету, призван обстоятельствами.

Что жило в тех глубинах его сознания, которые он не обнажал?

Что служило столь мощным источником духовного подъема?