Ницше и нимфы

И часть эту в январе тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года замкнули семь печатей.

Семь печатей — на сердце

Печать первая — Тучка золотая.

Кто более близок к пророчеству, — человек, идущий по воде, или человек, летящий по воздуху?

Или легкостью ходьбы по воде и летучестью движения по воздуху они обязаны сердечной тоске?

Не могу забыть стихи великого русского поэта Лермонтова, которые вначале перевела мне Лу, а затем я нашел в книге его переводов, но звучат они во мне ее голосом и освещены ее печальным взглядом.

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя.
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко
И тихонько плачет он в пустыне.

В те минуты, когда она читала мне эти стихи, ее облик, взгляд, голос, приязнь, душевная близость — казались мне обещанием этого дорогого мне существа, воистину, тучки золотой — не оставлять вершины утеса.

Печать вторая — Дыханье бальзамическое смерти.

Среди могил, не подавая вида, что под ногами дремлет старина, мы говорим: исчезла Атлантида, — в неверье тайном: а была ль она?

Во тьме времен понять наш дух бессилен —
вино иль кровь засохли в сколах лет?
В могильных кипарисах стонет филин,
слепой хранитель предстоящих бед.
И вырвавшись внезапной круговертью,
приносит ветер, пепелен и глух,
дыханье бальзамической смерти
иль вечности печально сладкий дух.
Бесформенны, безлики, многогорбны,
вернулись храмы в изначалье глин.
Но в запустенье высоки и скорбны
восточные развалины руин.
Мы с ней сидим на гибельных ветрах,
на жизнь легки, на радость мимолетны,
и вечности бесшумные полотна
в ночь развевают наш бездумный прах.

Печать третья — Земля — круглый стол богов.

Приближается гроза.

Я далеко отошел от своего высокогорного пристанища — Сильс-Марии.

Сверкнула молния слепящим бивнем.
В мгновенье я промок под тяжким ливнем.

Гром ли медленно и раскатисто плетется за молнией, или боги бросают кости на круглый стол Земли, пытая мою Судьбу?

И тишина — как будто в жизни веха.
Иду наверх. В душе такой подъем.
Кричу, пою, чтобы услышать эхо,
Но мне спросонья отвечает гром.

Печать четвертая — Голос Суламифи.

Клятва положена на мое сердце медом и молоком под языком твоим, о, мой возлюбленный, ибо любовь моя — замкнутый сад, запечатанный источник.

Голос Суламифи из «Песни Песней», рвущий сердце царя Соломона, — в самые тяжкие минуты моей жизни звучащий в душе.

Положи меня как печать на твое сердце, как печать на твои руки, ибо сильна, как смерть, любовь.

Печать пятая — Поэты и море.

Я ведь тоже поэт, и знаю стихам своим вес и цену.

Стихи, легко держащиеся на поверхности вод, излагаю на бумаге. К сожалению, в них я недалек от виршеплетов, чьи лучшие мысли — некая смесь из похоти и скуки.

Стихи же, отягченные тайной, освященные болью души, уплывают вглубь моего сознания и погаснут вместе с ним.

Мельтешением призраков чудятся мне звуки их арф.

Бессмертны звуки единственной в мире арфы — царя Давида, рожденные совершенным им грехом прелюбодеяния и раскаяньем.

В мире поэтов множество. Павлиньему тщеславию они учатся у моря.

Ведь море — павлин из павлинов, распускающее радужный хвост, осененный небом и солнцем.

С ним в этом преуспевают соревноваться разве лишь Нимфы, мастера играть веером брызг, подобных серебру кружев. Но как только радуга погаснет, оборачиваются они молодыми бабёнками, часто слишком напористыми и прилипчивыми.

Это я познал на собственном опыте.

Но я знаю, что ночью дети растут во сне, мальчики летают, Нимфы испытывают тоску по детям, которых им не суждено родить, а расторопные бабёнки пускают слезу, ибо им снятся их еще не рожденные дети.

Печать шестая — Танец и танцор

Синкопа, затакт, — все тело, как натянутая струна, как наклон замершего бегуна за секунду до того, чтобы рвануться вперед, иначе упадешь, как заложник неудавшегося внутреннего порыва к полету.

В несовпадении с ритмом, в запаздывании скрыта музыкальная пружина моей никогда не замирающей души, живущей в стихии танца.