Ницше и нимфы

Обет молчания, который все окружающие, включая врачей, толкуют как отупение, дает мне возможность существовать в атмосфере высокого текста, не нисходя к пустой болтовне безликой массы недоумков, составляющих так называемое культурное общество, и с гордостью взирающих на меня, в их глазах жалкого червя, тронувшегося умом.

Но в действительности мой разум не исчерпался, а перешел на другую свою сторону, открыв потаенные свои изгибы, пока еще неподвластные расшифровке считающего себя «нормальным», закосневшего от плесени времени, ординарного ума.

Именно, потому мой новый язык, который диктует мне то — потаённое, что раскрылось столь близко к самому ядру человеческого разума, воспринимается не столько серой массой, которая, все же, проявляет жалость к юродивым, сколько напыщенными и самовлюбленными эскулапами, которым невероятно льстит их профессиональное прозвище — психиатры, врачующие болезни души. И они, отпускающие шутки по поводу якобы моей мегаломании, сами подвержены этой болезни, сопутствующей остаткам их разума, медленно угасающего и все более погружающегося в полную тупость от отсутствия сомнения в своих диагнозах и хотя бы элементарного критического отношения к самим себе.

Луна. Отчий дом. Дальняя дорога

228

Несомненно, в моей душе таятся наития лунатика. При полной луне я впадаю в бессонницу. И, лежа в кровати моей юности, в которой тогда спал без задних ног, я ощущаю легкое покачивание, как при слабом землетрясении. Лишь отсутствие стука на стыках рельс отличает отчий дом от поезда.

Где бы я ни бывал, в какие странствия не пускался, я всегда продолжал жить в отчем доме. Сколько раз, просыпаясь ночью — в Париже, Риме, Венеции, Флоренции, Генуе, Турине — в сумеречном состоянии между сном и пробуждением, привычным лунатическим движением руки я искал на ощупь опору — стену комнаты детства. И хотя следующую секунду мстительная реальность ударяла меня в бок углом незнакомой кровати, в лоб — неизвестно куда протягивающейся стеной, в ту секунду, когда я начинаю шарить вслепую, весь отчий дом мгновенно выстраивается во мраке.

Проснувшись в первую ночь возвращения в отчий дом из дома умалишенных, я, по старой привычке, инстинктивно протянул руку к стене, и снова получил удар в лоб. Оказывается, Мама за эти годы переставила кровать к другой стене.

В последующие ночи луна выкатывалась из-за облака, и начиналось покачивание. Луна в окне вагона быстро несущегося поезда почти не перемещалась, казалась неподвижной.

Луна, как ветер, возвратившийся на круги своя, вернулась в это окно моего детства, описав круг не абстрактной, а реальной моей жизни. Благодаря снам, луна становится вечным, то тревожным, то успокаивающим атрибутом моей внутренней сущности.

Так приближается катастрофа мира, которую ощущают вместе со мной лишь зверьки, живущие в земных норах. Но если я пытался привлечь внимание хотя бы нечеловеческим ревом, кто услышит их попискивание?

Только стихотворные строфы могут донести сигналы катастрофы.

Стихотворение сложилось во сне. Мне надо было лишь пробудиться в полночь и корявым подслеповатым почерком записать:

Есть час полуночи, ущербной луны,
Что бездну пробив, как лот,
Тревожные тени кладет на лоб
И дальние валуны.
Неясным зовом вплывает она
В уютную мглу под кров —
Тогда к берегам приливает волна
И к кончикам нервов — кровь.
И — чутко, как пульс — протяженность пространств,
Где звери льдов и пустынь
Зрачками, впав в лунатический транс,
Тянут лунную стынь,
Таятся в страхе, скулят, свистят
С барханов, скал, из кустов.
И кратеры лунно над ними висят
Предчувствием катастроф.
Есть миг полуночи, ущербной луны,
Мертвенной тишины —
И тысячи замерших родников
И мглу сосущих зрачков,
Опавшие мышцей и, сжавшись в жгут, —
Деревья, зверье, ручьи,
Как малые дети, с надеждой ждут,
Беспомощные, в ночи,
Шаги того, кто давно им знаком,
Кто в пальцах зажжет огонь
И каждой морде позволит тайком
Доверчиво ткнуться в ладонь,
Спокойный, знающий. Из тепла
И солнца — того, из дня.
Предчувствия грозны. Луна бела.
Полночь знобит меня.

Вечерний звон

229