Нью-Йоркская школа и культура ее времени

Ранние эксперименты Горки с языком кубизма, собравшие вокруг художника группу верных сторонников, были во многом навеяны пристальным изучением работ Пикассо, но, как писал в 1962 году Уильям Зайц¹³, демонстрировали собственные достижения Горки, «освободившего кубизм от изобразительной оболочки». Каталог также включал комментарии Стюарта Дэвиса, Холгера Кэхилла и Фредерика Кислера. Кэхилл, который работал в более традиционном стиле, но явно испытывал благоговение перед эстетической дерзостью Горки, отмечал его необычайную изобретательность и внесенную им в современное американское искусство «нотку интеллектуальной фантазии, крайне редкую в пластическом искусстве этой страны». Кислер, памятуя о своем экспрессионистском прошлом, использовал более красноречивый и вместе с тем современный словарь, назвав Горки духом Европы в кавказском теле, готовым пробить двери, ведущие в его собственную страну. «Непреклонный критический разум, – писал далее Кислер, – ищет квинтэссенцию Пикассо-Миро, стремясь напиться ею допьяна, но лишь для того, чтобы вновь извергнуть в глубокой дреме».

Кислер не зря привлек внимание к экзотическому происхождению Горки. В конце двадцатых – начале тридцатых годов кружки нью-йоркских художников часто создавались или, во всяком случае, вдохновлялись энергичными иностранцами. Горки поддерживал контакты с несколькими такими кружками. Во-первых, с русскими, близкими ему по культурному прошлому и сердечной теплоте. Он часто посещал мастерские Бурлюка, братьев Сойер и Николая Циковского. В те давние дни Давид Бурлюк и его жена Маруся пользовались огромным уважением благодаря тому, что некогда находились в центре эстетического движения, которое предшествовало политической революции в России. Бурлюк гордился тем, что был одним из основоположников футуризма и вдохновлял Маяковского. Воспоминания Бурлюка о великих днях «русского эксперимента», а также его заявления в поддержку революции предлагались любому, кто бы ни пожелал их слушать, а также печатались в эксцентричном журнале «Цвет и рифма» (Color and Rhyme). К русским из круга Бурлюка примкнули некоторые американцы, в том числе Исаму Ногути (которого тогда еще не связывали с Японией) и уже немолодой Джозеф Стелла, любивший попить чаю в мастерской Бурлюка или Рафаэля Сойера и насладиться бесконечными интеллектуальными разговорами.

Гораздо более важную роль в жизни Горки и многих других художников-авангардистов сыграл русский иного склада – Джон Грэм. Если харизма что-то значила в те ранние годы поисков наугад, Джон Грэм обладал ею как никто другой. Его легенда – а он поощрял создание легенд о себе – постоянно пересматривалась им самим и его почитателями, но, несмотря на обилие вариаций, живет по сей день, становясь только ярче со временем. Яркая личность Грэма, его внезапные перемещения из кружка в кружок, из Европы в Нью-Йорк и обратно, сводили вместе художников самых разных взглядов. Восторженные воспоминания о его индивидуальности, интеллекте, офицерской выправке вновь и вновь появляются в мемуарах. История его жизни (меняющаяся в зависимости от источника) в общих чертах сводится к следующему. Иван Домбровский – таково подлинное имя Грэма – родился в Киеве. Изучал юриспруденцию, затем вступил в кавалерийский полк, сражался на фронтах Первой мировой войны. Во время Крымского мятежа был в Белой гвардии, а после ее поражения перебрался в Нью-Йорк. Приблизительно с 1920 по 1924 год учился живописи в Лиге студентов-художников, где и прослыл авторитетным источником новейшей эстетической информации.

Уверенный в себе и невозмутимый европеец, Грэм легко перемещался между группировками, от Бурлюка и Васильева, непреклонных русских, к строптивому американцу Стюарту Дэвису, от Виллема де Кунинга, с которым он познакомился вскоре после приезда того в Нью-Йорк, к Горки, Кислеру, Милтону Эвери, Джину Ксерону, позднее – к Джексону Поллоку, Ли Краснер и другим восходящим звездам нового поколения. Дэвид Смит, изучавший живопись в конце двадцатых, не раз говорил, что он в большом долгу перед Джоном Грэмом и еще одним европейцем, Яном Матулкой, которые помогли ему избавиться от провинциализма, присущего студентам Лиги. Дневниковые записи Смита ясно свидетельствуют о том, как сильно повлияли на американцев знания и прозрения европейских модернистов, приехавших в Нью-Йорк.