Нюансеры

Нет, бес, шалишь! Не уйдёшь, адово семя!

Пока что уходить доводилось Мише. Мелькала чёрно-белая круговерть дворов и подворотен. Освещённые окна и фонари провожали беглеца редкими жёлтыми глазами. Гончие трели свистков шли за ним по пятам. Отстали, сгинули, стихли в отдалении.

Клёст остановился, перевел дух. Прислушался. Погоня угомонилась, свернулась в клубок. Ушёл? Шёл-ушёл-вышел, шелестел ветер в голых ветвях деревьев. Куда вышел? Шишел-Мышел сел на крышу…

Впереди виднелся узкий проулок. Выход из лабиринта? Миша побрёл в ту сторону, оскальзываясь, громко хрустя ледяной коркой, окончательно заковавшей в каторжные кандалы месиво снега и грязи. Под ноги лезли какие-то бугры и ухабы, встречавшиеся тут на каждом шагу. Проулок вывел на разбитую, выстланную дощатыми мостками улицу. Газовый фонарь на углу высвечивал эмалированную табличку: «Ул. Бассейная». Вот же чёрт! Тут думаешь, что полгорода отмахал, до Епархиальной верста, не меньше, а оказывается, кругами бегал.

Не иначе, бес водит!

Клёст погрозил фонарю пальцем, хрипло рассмеялся. Смех просы̀пался на тротуар кусками колотого сахара. Сам ты себя перехитрил, бесовская морда! Назад к своему логову вывел.

Криво ухмыляясь и не замечая этого, Миша сунул руку за пазуху. Нашарил запасные патроны, отщёлкнув барабан вправо, вытряхнул стреляные гильзы, дозарядил револьвер. Крутнул барабан для проверки. Пальцы ласкали вырезы: гладкие, глубокие.

С богом!

Утонул в грязи. Спрятался за выступами стен. Перебежал из тени в тень. Добрался до угла с Епархиальной. Выглянул: никого. Всё так же горел фонарь над парадным, выхватывал из мрака желтый свинский пятачок, две щербатые ступени, обшарпанную дверь. Минута, другая: тихо. Бегом к парадному! Живо! Пересёк улицу, открыл дверь, нырнул внутрь. Привалился к стене, сжал в руке «француза». Минута, другая. Засада? Нет засады.

Беспечен ты, бес! Ну и поделом тебе.

Ступеньки лестницы. Целая вечность подъёма. Не только потому, что нужно было ступать тихо. Казалось, этой лестнице не будет конца. Она вела не вверх, а вниз, в адские бездны. Морочила, лгала: вместо пекельного жара тянуло мерзким сквозняком. От него противно ныли зубы. Площадка четвёртого этажа. Шаг к знакомой двери, ухо — к филёнке. В квартире разговаривали, приглушённо бубнили, ссорились. Голос беса? Нет, не разобрать.

Там он! В геенне огненной. Больше негде.

Вломиться? Дверь крепкая, не очень-то и вломишься. Постучать? Сказаться, к примеру, дворником? Не откроют. Бес хоть и беспечен, а не дурак. Клёст точно не открыл бы. Значит, крыша. Четвёртый этаж — последний. Куда выходит балкон геенны? Ага, значит, так.

Ледяные перила обожгли пальцы. Лестница здесь раздваивалась, как змеиный язык. Каменная уводила направо, в жилую мансарду; железная — налево, в заброшенную, пустующую часть чердака.

Шишел-Мышел сел на крышу…

х х х

В ночь перед отъездом в губернский город Х Алексееву приснился странный сон. Сказать по правде, Алексеев редко видел сны, а кошмары и вовсе никогда. Очнувшись, он долго сидел на кровати, размышляя, можно ли назвать сон кошмаром. С одной стороны, все признаки кошмара были налицо. Со стороны же другой, финал сновидения удался счастливый, а значит…

Что это значит, он не придумал, так как пошел умываться.

Снилось ему, будто стоит он в коридоре перед застеклённой дверью — и через рубчатое стекло видит столовую комнату, родных, собравшихся за большим обеденным столом. Сидели там живые, сидели и мёртвые — отец, дед, две престарелые тётушки, скончавшиеся мирно, в своей постели, и едва ли не в один день… Обед шёл бурно, весело, смерть не сказалась на аппетите мертвецов, а живые уплетали поданные яства за обе щеки.

Пили и водочку, как же без неё?

Во главе стола сидела маманя — Елизавета Васильевна. Алексеев уж было собрался войти в столовую и присоединиться к пирующей семье, как увидел страшное. С потолка на мамину голову начал спускаться огромный паучище, качаясь на блестящей нити и шевеля суставчатыми лапами. Алексеев знал, что мать страдает арахнофобией — пауков Елизавета Васильевна терпеть не могла и ужасно боялась. Он взялся за ручку двери, стремясь кинуться к матери, убрать паука, бросить на пол, раздавить подошвой, но ручка не поддалась, да и пошевелиться Алексеев смог, лишь приложив к тому титанические усилия. Всё тело налилось свинцом, отказывая хозяину в подчинении.

— Мама!

Язык закостенел, крик застрял в горле.

Паук уже хотел вцепиться Елизавете Васильевне в голову. Семья ахнула дружным хором, тётушки как по команде упали в обморок. Не растерялась одна маманя. Как будто не она боялась пауков, а кто-то другой, Елизавета Васильевна быстро схватила со стола пустую суповую тарелку и швырнула её изо всех сил…

Нет, не в паука, а в стекло входной двери.