Нюансеры

— Вы не должны падать, — продолжил Кантор на русском, — ударяться, рисковать собой, получать увечия, становиться жертвой нападения. Это исключено. Раз это происходит, это говорит о том, что с вами работают, погружают в холодный мир. Два взаимоисключающих процесса, понимаете? Это нарушает погружение убийцы, делает его скачкообразным…

— Кого? — хмыкнул Алексеев. — Убийцу?

— Процесс. Не придирайтесь к словам, мы не в театре. Скажите лучше, вам хорошо в квартире Заикиной?

Алексеев покачался на стуле. Увеличил амплитуду, рискуя грохнуться назад, разбить голову о верстак.

— Скачкообразно, — ответил он.

— В смысле?

— Большей частью хорошо. Но временами хочется бежать, куда глаза глядят. Когда я в городе, меня тянет то вернуться, то удрать подальше. Переехать в гостиницу, взять билет на поезд…

— Это они, — тоном прокурора, вынесшего смертный приговор боевой ячейке бомбистов, заявила Радченко. — Приживалки заикинские. Эта дурища Нила…

— Зачем ей? — усомнился Ашот. — Чтобы Нила пошла против воли Заикиной…

— Против воли живой не пошла бы, — объяснила Радченко. — Побоялась бы. А против воли посмертной… За квартиру переживает. Думает, выкинут их с дочкой на улицу. Заикина обещала, что обойдётся, а Нила не поверила. Отваживает Константина Сергеевича, вон гонит…

Дочку подсылала, чуть не брякнул Алексеев. Соблазняла. Его бросило в краску. Сказал бы, обвинил, а потом терзался, ел себя поедом. Недостойно мужчины заводить такие беседы при чужих людях.

Ашот забарабанил пальцами по конторке:

— То приваживает, как велела хозяйка, — ритм ускорялся, делался сложным, замысловатым. — То отваживает, чтобы забыл про квартиру, оставил ей с дочкой. А что, похоже! Нюансы путаются, наслаиваются… Константин Сергеевич, вам лучше уехать из города. С убийцей мы покончим без вас, а вам тут становится опасно. Сегодня в вас стреляли… Кто знает, что случится завтра? Мы, конечно, извиняемся…

— Душевно извиняемся, — подсказал Алексеев. — Нет уж, дудки! Никуда я не поеду.

— Но почему?

— Сыграть спектакль до последнего акта — и сбежать? Мебель я или нет, вы предлагаете мне бросить труппу перед финалом? Лаэрт выходит со шпагой, вино отравлено, а Гамлета и след простыл?! За кого вы меня принимаете, любезные?!

Он встал:

Кто эти?
Они так чахлы, так чудно̀ одеты,
Что непохожи на жильцов земли,
Хоть и стоят на ней. Вы люди? Можно
Вас вопрошать? Вам речь моя понятна?
Ответьте, если вы способны: кто вы?

Встала и Радченко:

— Будь, Алексеев, здрав, как фабрикант!

Встал Кантор. Оказывается, он тоже помнил «Макбета»:

— Будь, Алексеев, здрав, как режиссёр!

Ашот, третья ведьма, стоял и так. «Макбета» он не читал, оглянулся на Радченко. Та шевельнула губами, и сапожник произнёс по подсказке суфлёрши:

— Будь, Алексеев, здрав, кумир в грядущем!

— Король, — поправил Алексеев. — Король в грядущем. Вы неверно расслышали, Ашот Каренович. А две первые реплики, дамы и господа, я и вовсе осуждаю. Хоть с точки зрения красоты слога, хоть с позиций актерского мастерства — потрясающе отвратительное впечатление. Нету среди вас Шекспиров, и мамонтов тоже нет. Я имею в виду Мамонтов Дальских…

Радченко налила себе ещё чаю:

— Верно Ашот расслышал. Как надо, так и расслышал.

— Если будут вопросы, — перебил её Кантор, сбивая картуз на затылок, — вы, Константин Сереевич, обращайтесь ко мне. Любовь Павловна и Ашот Каренович — люди занятые, им работать надо. Пролетариат, как сказал Herr Engels в «Grundsätze des Kommunismus[65]», добывает средства к жизни исключительно путём продажи своего труда. А я человек свободный, я не добываю. Бедный, но свободный.

— Бедный? — взорвался Алексеев. — Что вы мне голову морочите?!

— Духовно бедный, — объяснил Лёва. — Очень.

2 «Не губите, Константин Сергеевич!»

— Не верю!

— Я извиняюсь…

— Душевно!

— Я душевно извиняюсь! Чему же вы не верите, батюшка мой?

— И вы ещё спрашиваете?!

— Ой, я вся в недоумении! Вы прямо Фома Неверный…

— А вы — воскресший Иисус? Так я вам вложу персты в раны!

— Нельзя так, батюшка! Церковь осуждает…

— Ах, осуждает? Хорошо же, я вам на деле покажу…

Он ринулся по квартире. Приживалки следовали за ним, как собаки на сворке. В глазах Неонилы Прокофьевны плескался ужас, чистый как медицинский спирт. Взгляд Анны Ивановны сиял радостью. Так радуется приговорённый к смертной казни, когда ему велят идти на эшафот, и не надо больше ждать, мучиться, переживать одно повешенье за другим в воображении своём.

Их присутствие стимулировало Алексеева. Он чуял, что это необходимо — две женщины за спиной. Фобос и Деймос, страх и ужас, спутники воинственного Марса.

Кухня. Грязная посуда в мойке.