Низвержение

Безрадостное повторение одного и того же изо дня в день вдолбило в меня запоминание всех временных промежутков, измеряемых в шагах между углами, магазинами и круглосуточными аптеками. Тридцать, двадцать, десять… Заржавелый фонарный столб, единственный работающий на всей улице, победоносно гласил об очередном успешном прохождении последнего отрезка пути. Укромные улочки, где так умело и бесследно растворялись люди в любое время суток, остались позади, шаг стал более спокойным, более… безопасным? Мало кто сумел бы точно передать терпкий дух Провинции, да и способен ли на это человек, что здесь по-настоящему никогда и не жил? Более того, как описать тоску, испытываемую человеком в колодце? А что за пределами колодца? Пустыня? Дивный мир?

– Мориц! – кто-то неразборчиво окликнул меня из-за спины и вывел из состояния бесконечного созерцания.

Это был Арвиль – еще одна тень моей прошлой жизни. Что сразу же бросалось в глаза при беглом взгляде на Арвиля, так это высокий рост – на целую голову выше меня. Он имел достаточно деловой вид, подчеркнутый сероватым пальто, широким в плечах и зауженным в талии, угловатыми туфлями в обертке черной кожи, а для большей убедительности природа одарила его хищным рыбьим лицом, которое он изредка брил, опять же, для солидности. Говорил Арвиль намеренно тихо, любил, чтобы вслушивались в то, что он говорит, а потому опускался чуть ли не до бубнежа себе под нос – благо, его физиономия позволяла это делать. Ненавидел, когда его имя коверкалось, как-то преображалось в фамильярное Лавруша, или в сотни других вариаций, а потому сразу представлялся перед новым собеседником своим полным именем, при надобности делая акцент на первом слоге, точно устанавливал расстояние, с которого позволительно к нему обращаться. Я знал Арвиля еще со времен учебы в Портном, и с тех пор мало что изменилось в его поведении. Подойдя ближе и сделав небольшую паузу, он сказал:

– Мориц, тебя не докричишься.

Я сразу же шмыгнул кулаки в карманы, чтоб избежать лишних вопросов, взгляд такой, что мы не виделись три года, если не больше, но оно и к лучшему, но вот мы снова видим друг друга, с этим неприятным чувством надо что-то делать, перебрасывать мостик общения, так сказать, и если бы минутами ранее я знал, что случится такая встреча, или, например, заприметил Арвиля на подходе к продуктовому, я бы, конечно, свернул за угол и пошел дворами, чтобы избежать пересечения, и скорее всего опоздал бы на трамвай, но даже это было бы меньшей трагедией, чем наша нежелательная встреча под небесами. Но вот мы двинулись по улице, будто бы и не пересекались вовсе, а весь путь Лесной прошли вдвоем, только теперь мне приходилось вынужденно подстраиваться под широкий шаг Арвиля, который только этого, видимо, и добивался.

– Есть такое… – говорю я ему. – Просто зачастую случается, что я замечаю вещи только тогда, когда они дают о себе знать… то есть я как бы фиксирую их в реальном мире… понимаешь?

И я пустился в пространные рассуждения о том, почему я его не заметил, что я замечаю, а что нет, и все в таком духе, проговорив до тех пор, пока не подловил себя на мысли, что банально оправдываюсь, и резко смолк, предоставив свободу словоизвержения своему собеседнику.

– Я так и понял. Слушай, выходит, что ты где-то поблизости тут живешь.

– Ну да, Лесная, вниз спускаешься и где-то там… на дне обитаю.

– Гордишься этим.

– Что?! Нет!

Странный-страннее-самый странный. На самом деле ему было безразлично все то, что я ему говорю. Если Арвиль задавал вопросы, то были они в основном личного характера, чтобы затем набросать портрет своего собеседника в виде заметок, а затем сыпать ими с самым невозмутимым видом, ведь никто, черт возьми, не тянул тебя за язык делиться чем-то личным при посторонних, недоброжелательных по отношению к тебе людях. Подтверждало мою теорию то, как резко он менялся в общении, отталкиваясь исключительно от известных ему фактов.