Низвержение

– В самом начале улицы живу. Девятый номер… – оправдываясь, с какой-то горечью вырвалось у меня из головы, наполненной десятками картин этого самого девятого номера. Голос мой казался мне до невозможного отстраненным, почти чуждым, в голове в сотый раз не укладывалось, что все кругом происходит на самом деле, и пока Арвиль, как отмечал он раньше, раздумывал над своим предназначением, которое, по его мнению, проявляет себя ежесекундно, я тем временем изо всех сил пытался проснуться. Никто из нас знать не знал о прошлом друг друга, никто не делился тем, что произошло за прошедшие три года, все прежние связи оборвались в тот день, когда нас больше ничего не связывало, и теперь мы были двумя трупами, что пытаются воскресить друг в друге былое. Арвиль красовался всю дорогу. Я не расспрашивал у него о чем-либо, так как в общении с ним полученные ответы воспринимались как жизненно необходимые знания для каждого, кто бы их ни получил. Из кратких, будто случайно оброненных фраз я узнал, что Арвилю по пути со мной в Бюро, только он не упомянул, что намеревался тоже простаивать в очереди. Нет, это не про него. Ему нужно было заглянуть кое-куда. Это другое.

Лесная обрывалась на пересекавшей ее Удочной, на которой я промерз днями ранее, пытаясь выловить такси, а дальше терялась в сети проселочных дорог где-то вниз по плато. Теперь мне казалось невозможным заблудиться – затеряться среди родных улиц, до безобразия отличавшихся от тех, что мне виделись в первый день – день, когда иллюзорный занавес спал, обнажив омерзительную наготу белесых коробок. Лесная же в это время обычно впадает в спячку, попутно выпроваживая меня и мне подобных в Бюро, а затем скрывает в себе от солнечного света милых детей наркоза – никто не потревожит одинокую мать, укрывающую больное потомство, до самого вечера. Напоследок я огляделся, будто ища глазами тех, кого нужда выставляла за порог дома, но все, как оказалось, уже стояли на остановке, плотно скучковавшись в ожидании трамвая.

– Странно, что ты не на машине, – тогда сказал я Арвилю, все время глядя на сбитую в кучу толпу. Мы замедлили шаг, даже оторопев немного, как бы в неуверенности подходя к поросшей телами трамвайной площадке. От остановки нас отделяла небольшая аллея, служившая перешейком между дорогой и непроницаемой стеной многоэтажек. Мы шли минуты, часы, мгновения, может быть, целую вечность, шли и вчера, и сегодня, и нам некуда было идти. Ноги плелись сами по себе, почти инстинктивно: когда-нибудь и слепой доберется до дома. Впереди проступали темные человеческие силуэты, по мере приближения все более напоминавшие умело вылепленные восковые фигуры в натуральную величину, запечатлевшие, как ни странно, одни и те же положения, позы, мимику и нечто неуловимое во всем их естестве, что заставляет остановиться перед ними – это как запнуться в разговоре на середине невысказанной мысли: пауза настолько спонтанная и разрушительная для мысли, что заставляет пребывать некоторое время в состоянии оцепенения. Я проходил мимо фигур, тщательно пытаясь разглядеть их лица, но мне никак не удавалось сформировать их слепки у себя в голове. Эти полости воплощали собой нечто карикатурное, гротескное, далеко уходящее от привычных рамок и понятий о красоте: слишком сгорбленные или слишком высокие, слишком деформированные черты лица, прибитые классической черной кепкой, ноги этих кукол приросли к земле, исторгнувшей их, а губы слиплись в немой просьбе. Они чересчур долго пребывали в трясине стабильности, перемалывая свои тела через все девять кругов обыденности. В них слишком много было «слишком». Их взгляды устремлялись куда-то вдаль – мне за спину, кажется – и никто из них не замечал пополнения в колонне. Окружающие не ожидали прибытия чего-то физического – для них это казалось слишком очевидным. Это были взгляды мучеников.

Вагонетка выплыла из-за угла на гребне трамвайной волны, тяжело переваливаясь от собственного веса. Чудовище спереди было драпировано толстой ржавой щетиной так, что невозможно было судить о его механическом происхождении. Привычный скрежет, бьющий по ушам, гнилые затворки дверей, затхлость, гарь тормозных колодок (чтобы все форточки в трамвае были открыты), толкучка в очереди к водителю, недовольство и презрение к наступившему дню, приготовленные с утра пораньше, годами не вычищенная грязь на полу, закопченные окна – я опять-таки дома. Ладья Харона остановилась, и процессия двинулась внутрь.

***

Очередь к водителю тянулась с самой остановки. Трамвай, казалось, и не собирался сдвигаться с места, пока не впитает в себя каждого. Кто бы сомневался, что Арвиль начнет буравить толпу, чтобы дорваться до первых рядов. Он поспешил оплатить проезд за нас двоих, потому что так было принято, а затем мы затерялись в самой гуще народа.

– Режешься? – спросил он, кивком указав на руку.

– А, нет… Глупая история, на самом деле.

– Я уже подумал, ты из этих.

– Глупости.

– А все же.

Чтобы замять разговор, я спросил у него: