Низвержение

Меня пробрал смех, злой и самодовольный смех, схожий с отхаркиванием – я бы сказал, смех, когда тебя радуют чужие поражения, неудачи и осложнения, когда ты сам на пороге краха, и вроде бы горит соседский дом, а твой – в руинах, но тебя это все равно успокаивает. Психология низших форм – в тот момент она меня почему-то устраивала. По изменившемуся выражению лица Арвиля можно было судить наверняка, что он понял причины моего резкого удушья, а потому и немного замкнулся в себе, пустившись разглядывать непримечательных на первый взгляд пассажиров. Среди толкучих рядов уставших от жизни стариков в черных кепках, где-то между неудавшимися коммерсантами, больничными пенсионерками и свежеиспеченными студентами, в самом углу трамвая сидел зашуганный мальчишка, провожаемый лаем уличных дворняг, сидел и глядел в окно с раскрытыми на мир глазами. Он еще не ощущал на себе этой качки бытового водоворота, соизмеримой с качкой разваливающегося трамвая, поскольку находился на самой периферии, а потому и мог бесстрашно глазеть в сердце воронки. Окружающие бросали на мальчика тяжелые взгляды тех обреченных, к ногам которых привязывали камень перед тем, как сбросить в пучину. Готовые отдать последнее, лишь бы поменяться с мальчишкой, они обступали его, пихали, давили своими тушами в неумолимой качке, из-за чего тот, в свою очередь, только сильнее вжимался в сиденье, как будто этот несчастный жест беспомощности мог его спасти.

– Мориц, куришь? – спросил Арвиль так же спонтанно, как делал это всегда.

– Нет.

– Бросил?

– Начал. Причем с того момента, как ты спросил об этом.

– Нет, я бросил еще в начале года, – сказал он, доставая портсигар из внутреннего кармана пальто. – Лучший табак продается только возле вокзала – никаких киосков и прочего. Я выкуривал по одной сигарете в день с минимальным вредом для себя, а затем бросал. Знаешь, почему? Потому что я могу это сделать. Гляди. Куришь, бросаешь, а спустя время начинаешь снова. Цикличность.

Я сразу понял, о чем он. С таким же успехом можно было каждую неделю что-либо начинать и сразу же бросать, прикрываясь силой воли, но как бы безумно это ни звучало – я верил Арвилю: его напускным потугам на мысли, историю, целостность образа, пусть он высказывал крайние глупости. Его слова наводили меня на воспоминания, когда отец перед своей смертью простаивал очереди в Бюро, и когда его наконец вызвали, он высыпал разом все жалобы, что у него накопились, высказал все, что он думает об этом Заведении, его порядках, традициях, его внутренней жизни. Тогда отца попыталась остановить секретарша, намереваясь выдворить того в коридор, но широкополый дядя в костюме, тогда, видимо, главный, остановил ее со словами: «Оставь его! Пусть говорит, наконец выговорится! Видишь, у человека наболело!», и погрозил пальцем так, словно на конце его приютилась мысль. Отца внимательно выслушали, было видно, что у него действительно наболело. Ведь недаром его фамилия когда-то гремела на весь город, пока он не растерял всех своих последователей, причем мгновенно – блицкриг по разрушению репутации человека за один день. Помнится, отец приводил меня за руку к вратам Бюро и, поглаживая по голове, приговаривал: «Смотри, сынок, однажды и ты здесь будешь работать!» Какой там, пап, обязательно…