Низвержение

Я кивал Арвилю, пусть мы даже молчали, а если и говорили, то говорили о чем угодно, лишь бы не обсуждать насущное, действительно волнующее нас, фундаментальное – нечто такое, за что не стыдно на людях открывать рот, показываться на глаза, за что не нужно было бы краснеть, смотреть в пол, пристыженно бубнить под нос, переминаясь с ноги на ногу, вгонять себя и других в краску, а потом оправдываться за порывы души под насмешливые взгляды окружения… говорить что-то правдивое, пробивающее на слезы, прямо в сердце, без ужимок и прикрас, доступным словом, ясной мыслью, чтобы озарить себя, окружающих, всех людей вокруг, с единственным желанием – чтобы правда была услышана… говорить что-то тихое, светлое, утешающее, как молитва в самую темную ночь, произносимая шепотом, немыми губами… что-то такое, от чего многие бы отвернулись как от попрошайки, перешагнув и пройдя мимо… говорить что-то простое, довольно очевидное и по-детски наивное, что вызывает смех и зависть убогих… что-то такое, что пытаются задушить смешками, стёбом и иронией, что-то давно забытое и почти что вымышленное, что-то, от чего каждый из нас по-своему пытался замкнуться в себе. Что это? Истина? Добро? Бог? Просыпаться с этим чувством, что если это самое что-то – Бог, то человечество открыло богозаменитель, доброзаменитель, правдазаменитель, и теперь они подсыпаны в еду, воду, они вещают из экранов и динамиков всего мира, что не слышишь свой голос, а в ответ только: «А я и не хочу слышать себя! Шизофреник! К-р-р-р-р-ретин!» Заменители в каждом поступке и каждом слове, что убивает само понятие одиночества и интимности – главное право всех прав. И так во всем: моргаешь как угорелый, когда тебе врут в лицо, сплевываешь на правду, потому что она выглядит как-то неправдоподобно, неубедительно, и с первой мыслью «Точно врет!» перестаешь слушать собеседника, потому что он кажется слишком глупым, чтобы говорить правду, сразу задаешься вопросом: «А с чего бы ему говорить мне правду? В чем его выгода? В чем выгода этой правды, если нам обоим станет от нее неприятно?», и по зрелом размышлении приходишь к выводу, что человек дает человеку возможность пофантазировать о том, чего, вполне возможно, вообще нет. Киваешь врунам и всем тем, кто нечист на совесть, даешь человеку выговориться, нарисовать целый мир, который не существует. Отец часто возмущался: «У этого своя правда, у того – своя, поди разберись… а оно мне надо?» Только тебе уже не надо, па, ты уже отстрадал свое. Помню твои дни в Бюро в одних тапках, ты выглядел смешно, но ты был единственный среди всех, кто не смеялся. Ты был самый нежеланный гость на празднике и самый желанный царь на пиршестве стервятников. Помнишь, ты, я и брат сидели на застолье, праздновали день Бюро и Солидарности, ты сидел с краю, такой одинокий и лишний – даже мне, ребенком, было трудно признать в тебе отца – так отстраненно ты сидел, такой недоступный, пустой, смотрел перед собой, будто перед тобой сидел призрак, и ты молча сожалел о нем. Я видел в тебе чужого человека, но не так, как думается, не по-злому. Просто ты был чужой для меня с братом, смотрел мимо нас и запрещал коллегам подливать нам спиртное, даже если это было так, по-доброму. «Умная головка то, умная головка се», умная головка не пьет, не курит, не живет жизнью плохой, хорошей, умная головка сосредоточена на чем-то отдаленном, отвлеченном, занята какой-то материей не от мира сего. Умная головка не витает в облаках, не думает о чем-то отвлеченном, живет почти что здесь и сейчас. Ведь книги – зло, в них ничего нет, кроме постыдных анекдотов. Кино? Кончилось давно! Девушки? О! Это последнее, о чем необходимо думать. Деньги? «В маленьких фирмах погибают специалисты…» – так это звучало из твоих уст, разве нет? Я пересказываю твои нотации в поисках смысла тобой сказанных слов. Ведь я тоже – уже взрослый. Должен ли я своим будущим детям пересказывать твои слова? Ведь я зомбирован ими. Я повторяю то, что слышал в детстве, но я не могу гарантировать правдивость сказанных слов. Чья это истина в итоге? Уж точно не моя. В синей рубашке, заправленной в брюки десятилетней давности, ты стоишь перед глазами, как старомодный призрак, молчишь, потому что заикаешься, но тщательно скрываешь это, и только крики выдают тебя, когда тебя выводят на эмоции. Я тень твоей тени, а о реальной картине я могу только догадываться. Грустно ли мне от этого? Тоскливо? Я думаю о тебе, когда смотрю на мужчин, думаю о матери, когда смотрю на женщин, я ищу родного брата в орде иноземных лиц. Виноват ли твой отец в твоих ошибках? Если в твоих ошибках виноват не ты, а в своих ошибках виноват не я, и ты лишь жертва своего отца, как и я, должны ли мы объединиться против Первоотца, чтобы исправить ошибки своего существования? Я продолжаю твои ошибки, ты продолжаешь его ошибки, и так далее, и можно даже сказать, что нам всем в роду крупно не повезло. Ты боролся за свою правду и проиграл. Ночью у тебя – сделки с совестью, утром – налет отвращения к самому себе. Вопросы в зеркало, лыбишься, будто рад самому себе, в зеркале глаза Первоотца щурятся, будто узнают тебя, а ты им не веришь, и это недоверие подрывает твое существование. Помнится, был все же исключительный случай, когда брата забрали в ментовку за драку на улице, нарушение общественного порядка или что-то такое, мать сходила с ума и не находила себе места, канала отца воплями «Чего ты сидишь? Сделай что-нибудь!», а отец был невозмутим, спокоен, сидел в своем кресле воскресным вечером и только сказал: «Я его понимаю». На том история и кончилась. В итоге продолжаешь жить, пока это что-то, именуемое жизнью, катится. Что ж, катись, старушка…