Низвержение

– Интересные плакаты.

Я посмотрел на Арвиля, точно увидел его лицо впервые. Его голос вывел меня из оцепенения.

– О чем ты? Какие плакаты?

Неужто человеческое лицо может настолько быть похоже на рыбье? Он делал какие-то замечания, произносил какие-то слова зачем-то, невозможно бубнил, какой-то набор звуков – зачем? Я отвернулся от него, но мне стало еще более неловко.

– На что они надеются, как думаешь?

– Ничего не думаю. Вон, гляди на того мальца в нелепой шапке, – указал я пальцем в самый конец трамвая, – тебе он никого не напоминает?

С первого взгляда и не скажешь, что он был похож на кого-то из нас, тем более на Арвиля, хотя последний, будто и не подав виду, принял мое замечание на свой счет, вдруг резко насупившись от моих слов. Его рыбье лицо теперь напоминало кораллы, поросшие водорослями.

– Ну и? Допустим, – сказал Арвиль, охотнее ковыряясь ногтем по гравировке портсигара, чем глядя на мальчишку.

– Это была бы горькая ирония, если бы он закончил как кто-либо из нас. Представь, уличный оборванец на верхушке Бюро – люди любят такие истории.

– У людей дурной вкус.

– Да что ты? – сказал, но тут же одернул себя.

Как бы Арвиль ни пытался это скрыть, но я заметил, как его покоробило от одного лишь упоминания «нас». Сугубый индивидуализм, подкрепленный самомнением и навязчивыми тенями, бунтовал против всякого объединения, для которого существовали только «выше» или «ниже». Огромная социальная пропасть разверзлась между нами только из-за того, что бедность – порок, а лестница – путь к просветлению. Я не собирался лезть еще глубже в душу Арвиля, тем более – приобщаться к скотному двору. Каждый, действительно, сам разделяет вещи, людей и мир на две противоположные друг другу группы в зависимости от того, какие противоположности ему ближе. Мне было омерзительно даже смотреть на блевотную тину, в глубине которой плавали акулы со своими собственными законами, где и мне пришлось бы занять свое место, если б я решил туда погрузиться. В очередной раз я как-то иначе покосился на Арвиля, находя в его внешности отталкивающим абсолютно все. Решив окончательно вбить гвоздь в гроб нашего общения, я тогда сказал ему, тщательно подбирая слова:

– Мне тут мысль пришла – не знаю, насколько она тебе понравится, а может быть, и вовсе вызовет отторжение, учитывая твои взгляды и целеустремления, и то, каким образом я до этого додумался… Словом, суть в том, что необязательно быть художником, чтобы быть ближе к людям.

– С каких пор, Море, – сказал он, ожидаемо выждав паузу, – с каких пор тебя подхватило филантропное течение? Или нечто более фантастическое – социализм. Это что-то от отца?

– Не надо, ты не знал его.

– Как и весь город. Конечно. А ты сам знал его?

Я хотел что-то ответить, но потерялся в себе, запутался в своих мыслях, захлебнулся в трамвайной толкучке. Я будто снова у кресла, слышу те же проповеди в пустых глазницах в те далекие времена, когда нас выселили из Банино, и мы всей семьей уже жили на Лесной, но еще не переехали с матерью на Багровую, и все тогда было не так, как сейчас, а как было в действительности – пожалуй, никто и не знал. Отец по итогу сдался и посылал молчаливые проклятия в «рожи из телевизора», которые когда-то были его коллегами и, может быть, даже друзьями. Мы остались на обочине, отец превращался в историю, обеспокоенное лицо матери почти стерлось из памяти. Оставалось только ждать.

– …Или тебя вдохновили так рисовки и все эти плакаты на стенах? Так и вижу тебя в кепке, в очереди, в ожидании. Картина маслом, что и говорить. В твоем положении я бы не стал бы вообще рассуждать о подобных вещах, когда ты сам без пяти минут будущий работник Бюро. Ведь я сомневаюсь, чтобы ты собрался сидеть в очереди.

С кем он разговаривает? О чем? Его борода как паутина, а бубнеж такой же липкий, нелепый, как поцелуй рыбы в стекло. Уплыть бы в море…

– Чего это? О чем ты?

Отвечаю я, но это не мой голос.

– Взять того же мальца. В его безнадежном поначалу кажущимся будущем есть всего два пути: быть либо в очереди, либо быть тем, к кому выстроилась эта очередь. Можешь сколько угодно находить лазейки в системе, но выбирать неизбежно придется.

– Хочешь сказать, что тебя устраивает такой порядок вещей?

– Дело не в том, устраивает ли меня это или нет, а в том, что это устоявшийся порядок вещей. Ни сегодня, ни завтра он не рухнет. Все эти войны и революции – борьба за комфортное существование, а не за свободу. Так что закончим уже эти пространные рассуждения, оставив их тем, у кого излишки свободного времени. Сигарету будешь?